Волны российской эмиграции. Судьбы русской эмиграции

Первая волна русских эмигрантов, покинувших Россию после Октябрьской революции, имеет наиболее трагичную судьбу. Сейчас живет уже четвертое поколение их потомков, которое в значительной степени утратило связи со своей исторической родиной.

Неизвестный материк

Русская эмиграция первой послереволюционной войны, называемая еще белой, - явление эпохальное, не имеющее аналогов в истории не только по своим масштабам, но и по вкладу в мировую культуру. Литература, музыка, балет, живопись, как и многие достижения науки XX века, немыслимы без русских эмигрантов первой волны.

Это был последний эмиграционный исход, когда за рубежом оказались не просто подданные Российской империи, а носители русской идентичности без последующих «советских» примесей. Впоследствии ими был создан и обжит материк, которого нет ни на одной карте мира, - имя ему «Русское зарубежье».

Основное направление белой эмиграции - это страны Западной Европы с центрами в Праге, Берлине, Париже, Софии, Белграде. Значительная часть осела в китайском Харбине - здесь к 1924 году начитывалось до 100 тыс. русских эмигрантов. Как писал архиепископ Нафанаил (Львов), «Харбин был исключительным явлением в то время. Построенный русскими на китайской территории, он оставался типичным русским провинциальным городом в течение ещё 25 лет после революции».

По подсчетам американского Красного Креста , на 1 ноября 1920 года общее количество эмигрантов из России составляло 1 млн 194 тыс. человек. Лига Наций приводит данные по состоянию на август 1921 года - 1,4 млн беженцев. Историк Владимир Кабузан число эмигрировавших из России в период с 1918-го по 1924 годы оценивает минимум в 5 млн человек.

Кратковременная разлука

Эмигранты первой волны не рассчитывали провести в изгнании всю свою жизнь. Они ожидали, что вот-вот советский режим рухнет и они вновь смогут увидеть родину. Подобными настроениями и объясняется их противодействие ассимиляции и намерение ограничить свою жизнь рамками эмигрантской колонии.

Публицист и эмигрант первой воны Сергей Рафальский по этому поводу писал: «Как-то стерлась в зарубежной памяти и та блестящая эпоха, когда эмиграция еще пахла пылью, порохом и кровью донских степей, а ее элита по любому звонку в полночь могла представить на смену „узурпаторам“ и полный комплект Совета министров, и необходимый кворум Законодательных палат, и Генеральный штаб , и корпус жандармов, и Сыскное отделение, и Торговую палату, и Священный Синод, и Правительствующий Сенат, не говоря уже о профессуре и представителях искусств, в особенности литературы».

В первой волне эмиграции помимо большого количества культурных элит российского дореволюционного общества была значительная доля военных. По данным Лиги Наций, около четверти всех послереволюционных эмигрантов принадлежали к белым армиям, покинувшим Россию в разное время с разных фронтов.

На 1926 год в Европе, по данным Службы по делам беженцев Лиги Наций, официально были зарегистрированы 958,5 тысячи русских беженцев. Из них порядка 200 тыс. приняла Франция, около 300 тыс. - Турецкая Республика. В Югославии, Латвии, Чехословакии, Болгарии и Греции приблизительно проживали по 30-40 тыс. эмигрантов.

Первые годы роль перевалочной базы русской эмиграции играл Константинополь, однако со временем его функции перешли другим центрам - Парижу, Берлину, Белграду и Софии. Так, по некоторым данным, в 1921 году русское население Берлина достигало 200 тыс. человек - именно оно в первую очередь пострадало от экономического кризиса, и к 1925 году там остались не более 30 тыс. человек.

На главные роли центров русской эмиграции постепенно выдвигаются Прага и Париж, в частности, последний справедливо считают культурной столицей эмиграции первой волны. Особое место среди парижских эмигрантов играло Донское войсковое объединение, председателем которого был один из лидеров белого движения Венедикт Романов. После прихода в 1933 году к власти в Германии национал-социалистов и особенно во время Второй мировой войны резко увеличился отток русских эмигрантов из Европы в США.

Накануне революции численность российской диаспоры в Маньчжурии достигала 200 тыс. человек, после начала эмиграции она увеличилась еще на 80 тысяч. На протяжении всего периода Гражданской войны на Дальнем Востоке (1918-1922 годы) в связи с мобилизацией началось активное перемещение русского населения Маньчжурии.

После поражения белого движения эмиграция в Северный Китай резко усилилась. К 1923 году количество русских здесь оценивалось приблизительно в 400 тыс. человек. Из этого числа около 100 тыс. получили советские паспорта, многие из них решили репатриироваться в РСФСР. Свою роль здесь сыграла амнистия, объявленная рядовым участникам белогвардейских соединений.

Период 1920-х годов был отмечен активной реэмиграцией русских из Китая в другие страны. Особенно это затронуло молодежь, направлявшуюся на обучение в университеты США, Южной Америки, Европы и Австралии.

Лица без гражданства

15 декабря 1921 года в РСФСР был принят декрет, согласно которому многие категории бывших подданных Российской империи лишались прав на российское гражданство, в том числе пробывшие за границей беспрерывно свыше 5 лет и не получившие своевременно от советских представительств заграничных паспортов или соответствующих удостоверений.

Так многие российские эмигранты оказались лицами без гражданства. Но их права продолжали защищать прежние российские посольства и консульства по мере признания соответствующими государствами РСФСР, а затем СССР.

Целый ряд вопросов, касающихся российских эмигрантов, можно было решить только на международном уровне. С этой целью Лига Наций приняла решение ввести должность верховного комиссара по делам русских беженцев. Им стал знаменитый норвежский полярный исследователь Фритьоф Нансен . В 1922 году появились специальные «нансеновские» паспорта, которые выдавались русским эмигрантам.

Вплоть до конца XX века в разных странах оставались эмигранты и их дети, жившие с «нансеновскими» паспортами. Так, старейшина русской общины в Тунисе Анастасия Александровна Ширинская-Манштейн получила новый российский паспорт только в 1997 году.

«Я ждала русского гражданства. Советское не хотела. Потом ждала, когда паспорт будет с двуглавым орлом - посольство предлагало с гербом интернационала, я дождалась с орлом. Такая я упрямая старуха», - признавалась Анастасия Александровна.

Судьбы эмиграции

Многие деятели отечественной культуры и науки встретили пролетарскую революцию в расцвете сил. За границей оказались сотни ученых, литераторов, философов, музыкантов, художников, которые могли составить цвет советской нации, но в силу обстоятельств раскрыли свой талант только в эмиграции.

Но подавляющая часть эмигрантов вынуждена была устраиваться шоферами, официантами, мойщиками посуды, подсобными рабочими, музыкантами в маленьких ресторанчиках, тем не менее продолжая считать себя носителями великой русской культуры.

Пути русской эмиграции были различны. Некоторые изначально не прияли советскую власть, другие насильно были высланы за рубеж. Идеологический конфликт, по сути, расколол русскую эмиграцию. Особенно остро это проявилось в годы Второй мировой войны. Часть русской диаспоры считала, что ради борьбы с фашизмом стоило пойти на союз с коммунистами , другая - отказывалась поддерживать оба тоталитарных режима. Но были и те, кто готов был воевать против ненавидимых Советов на стороне фашистов.

Белоэмигранты Ниццы обратились к представителям СССР с петицией: «Мы глубоко скорбели, что в момент вероломного нападения Германии на нашу Родину были физически лишены возможности находиться в рядах доблестной Красной Армии. Но мы помогали нашей Родине работой в подполье». А во Франции, по подсчетам самих эмигрантов, каждый десятый представитель Движения Сопротивления был русскими.

Растворяясь в чужой среде

Первая волна русской эмиграции, пережив пик в первые 10 лет после революции, в 1930-х годах пошла на убыль, а к 1940-м и вовсе сошла на нет. Многие потомки эмигрантов первой волны уже давно забыли о своей прародине, но заложенные когда-то традиции сохранения русской культуры во многом живы и по сей день.

Потомок знатной фамилии граф Андрей Мусин-Пушкин с грустью констатировал: «Эмиграция была обречена на исчезновение или ассимиляцию. Старики умерли, молодые постепенно растворились в местной среде, превращаясь во французов, американцев, немцев, итальянцев… Иногда кажется, от прошлого остались лишь красивые, звучные фамилии и титулы: графы, князья, Нарышкины, Шереметьевы, Романовы, Мусины-Пушкины».

Так, в транзитных пунктах первой волны русской эмиграции уже никого не осталось в живых. Последней была Анастасия Ширинская-Манштейн, которая в 2009 году скончалась в тунисской Бизерте.

Сложной была и ситуация с русским языком, который на рубеже XX и XXI веков в русском зарубежье оказался в неоднозначном положении. Живущая в Финляндии профессор русской литературы Наталья Башмакова - потомок эмигрантов, бежавших из Петербурга в 1918 году, - отмечает, что в некоторых семьях русский язык живет даже в четвертом поколении, в других - умер много десятилетий назад.

«Проблема языков для меня лично горестна, - говорит ученый, - так как эмоционально чувствую лучше русский, но не всегда уверена в употреблении каких-то выражений, шведский сидит во мне глубоко, но, конечно, я сейчас его подзабыла. Эмоционально он мне ближе финского».

В австралийской Аделаиде сегодня живет немало потомков эмигрантов первой волны, которые покинули Россию из-за большевиков. Они до сих пор носят русские фамилии и даже русские имена, но родным языком для них уже является английский. Их родина - Австралия, эмигрантами себя они не считают и мало интересуются Россией.

Больше всего тех, кто имеет русские корни, в настоящее время проживает в Германии - около 3,7 млн человек, в США - 3 млн, во Франции - 500 тыс., в Аргентине - 300 тыс., в Австралии - 67 тыс. Здесь перемешались несколько волн эмиграции из России. Но, как показали опросы, потомки первой волны эмигрантов в наименьшей степени ощущают связь с родиной своих предков.

1. Первая волна.
2. Вторая волна.
3. Третья волна.
4. Судьба Шмелева.

У поэта нет биографии, у него есть только судьба. И судьба его - судьба его родины.
А. А. Блок

Литература русского зарубежья - это литература русских эмигрантов, волею судьбы не имевших возможности творить на родине. Как явление литература русского зарубежья возникла после Октябрьской революции. Три периода - волны русской эмиграции - были этапами изгнания или бегства литераторов за рубеж.

Хронологически они приурочены к важным историческим событиям в России. Первая волна эмиграции длилась с 1918 по 1938 год, от Первой мировой и гражданской до начала Второй мировой войны. Она носила массовый характер и была вынужденной — СССР покинуло около четырех миллионов человек. Это были не только люди, уехавшие за рубеж после революции: эсеры, меньшевики, анархисты эмигрировали уже после событий 1905 года. После поражения добровольческой армии в 1920 году в эмиграции пытались спастись белогвардейцы. Уехали за границу В. В. Набоков, И. С. Шмелев, И. А. Бунин, М. И. Цветаева, Д. С. Мережковский, 3. Н. Гиппиус, В. Ф. Ходасевич, Б. К. Зайцев и многие другие. Некоторые еще надеялись, что в большевистской России можно заниматься творчеством, как и раньше, но действительность показала, что это невозможно. Русская литература существовала за рубежом, так же, как Россия продолжала жить в сердцах покинувших ее и в их произведениях.

В конце Второй мировой войны началась вторая волна эмиграции, тоже вынужденная. Менее чем за десять лет, с 1939 по 1947 год, из России уехали десять миллионов человек, среди них и писатели, такие как И. П. Елагин, Д. И. Кленовский, Г. П. Климов, Н. В. Нароков, Б. Н. Ширяев.

Третья волна - это время хрущевской «оттепели». Эта эмиграция была добровольной. С 1948 по 1990 год чуть больше миллиона человек покинули родину. Если ранее причины, побудившие эмигрировать, были политическими, то третья эмиграция руководствовалась в основном экономическими причинами. Уехали в основном представители творческой интеллигенции - А. И. Солженицын, И. А. Бродский, С. Д. Довлатов, Г. Н. Владимов, С. А. Соколов, Ю. В. Мамлеев, Э. В. Лимонов, Ю. Алешковский, И. М. Губерман, А. А. Галич, Н. М. Коржавин, Ю. М. Кублановский, В. П. Некрасов, А. Д. Синявский, Д. И. Рубина. Многие, например А. И. Солженицын, В. П. Аксенов, В. Е. Максимов, В. Н. Войнович, были лишены советского гражданства. Они уезжают в США, Францию, Германию. Надо заметить, что представители третьей волны не были исполнены такой щемящей ностальгии, как эмигрировавшие ранее. Их родина выпроводила, назвав тунеядцами, преступниками и клеветниками. У них был другой менталитет - их считали жертвами режима и принимали, предоставляя гражданство, покровительство и материальную поддержку.

Литературное творчество представителей первой волны эмиграции имеет огромную культурную ценность. Я хочу подробнее остановиться на судьбе И. С. Шмелева. «Шмелев, может быть, самый глубокий писатель русской послереволюционной эмиграции, да и не только эмиграции... писатель огромной духовной мощи, христианской чистоты и светлости души. Его "Лето Господне", "Богомолье", "Неупиваемая Чаша" и другие творения -это даже не просто русская литературная классика, это, кажется, само помеченное и высветленное Божьим Духом», - так высоко оценивал творчество Шмелева писатель В. Г. Распутин.

Эмиграция изменила жизнь и творчество писателя, весьма плодотворно трудившегося до 1917 года, ставшего известным всему миру как автор повести «Человек из ресторана». Страшные события предшествовали его отъезду - он потерял единственного сына. В 1915 году Шмелев отправился на фронт - уже это явилось для родителей потрясением. Но.идейно они придерживались мнения, что сын должен выполнить свой долг перед родиной. После революции семья Шмелевых переезжает в Алушту, где голод и нищета. В 1920 году Шмелев, заболевший в армии туберкулезом и проходивший лечение, арестован чекистами Б. Куна. Через три месяца его расстреляли несмотря на амнистию. Узнав об этом, Шмелев не возвращается в Россию из Берлина, где его застает это трагическое известие, а затем переезжает в Париж.

В своих произведениях писатель воссоздает ужасные в своей подлинности картины происходящего в России: террор, беззаконие, голод. Страшно считать такую страну родиной. Шмелев считает всех, кто остался в России, святыми мучениками. Не менее ужасной была жизнь эмигрантов: многие жили в нищете, не жили - выживали. В своей публицистике Шмелев постоянно поднимал эту проблему, призывая соотечественников помогать друг другу. Кроме безысходного горя, над семьей писателя также довлели насущные вопросы - где жить, как зарабатывать на хлеб. Он, глубоко верующий и соблюдавший даже на чужбине православные посты и праздники, стал сотрудничать в православном патриотическом журнале «Русский колокол», т Заботясь о других, Иван Сергеевич не умел думать о себе, не умел просить, заискивать, поэтому часто был лишен самых необходимых вещей. В эмиграции он пишет рассказы, памфлеты, романы, лучшим же произведением, написанным им в эмиграции, считается «Лето господне» (1933). В этом произведении воссозданы уклад и духовная атмосфера дореволюционной русской православной семьи. В написании книги им движет «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам» - эти строки А. С. Пушкина взяты эпиграфом. «Лето Господне» - это противовес Солнцу мертвых», о том, что было в России живого.

«Может, эта книга будет - "Солнцем живых" - это для меня, конечно. В прошлом у всех нас, в России, было много ЖИВОГО и подлинно светлого, что быть может навсегда утрачено. Но оно БЫЛО. Животворящее, проявление Духа Жива, что, убитое, своей смертью, воистину, должно попрать смерть. Оно жило - и живет - как росток в терне, ждет...» - эти слова принадлежат самому автору. Образ прошлой, истинной, нетленной России Шмелев воссоздает через ее веру - он описывает богослужение годового круга, церковные службы, праздники через восприятие мальчика. Душу родины он видит в православии. Жизнь верующих, по мнению автора, должна стать ориентиром для воспитания детей в духе русской культуры. Примечательно, что в начале своей книги он поставил праздник Великого Поста и сказал о покаянии.

В 1936 году новый удар настиг писателя - смерть жены. Шмелев, виня себя в том, что жена слишком заботилась о нем, отправляется в Псково-Печерский монастырь. Там и было закончено «Лето Господне», за два года до смерти писателя. Шмелева похоронили на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа, а через пятьдесят лет прах писателя перевезли в Москву и захоронили в Донском монастыре, рядом с могилой его отца.

Валентина Синкевич

Вторая волна русской эмиграции

В 2012 году исполняется 70 лет второй эмиграции, которая до сих пор недостаточно исследована и интерпретируется по-разному. Это вполне понятно, учитывая сложность исторического времени – Второй мировой войны, трагического периода для всех европейцев и, в том числе, для нас, русских. Это время сметало со своего пути целые страны, путало географические карты, перемещало людей из страны в страну, бросало “из огня да в полымя”. Вспомним строки поэта Ивана Елагина 1 , чуткого к судьбам своего поколения: “Мы выросли в годы таких потрясений, / Что целые страны сметало с пути...” Ныне пришло время итогов, так как вторая эмиграция заканчивает свой жизненный путь. Для этого нужно обратиться к прошлому. О нем трудно писать без трагедийной окраски многих событий, потому что для людей, живших в то время в Европе, они таковыми и были.

Моя статья ни в коем случае не претендует на научно-исторический обзор второй эмиграции. Однако по воле судьбы я к ней принадлежу. Со многими моими соотечественниками мне довелось быть частью того времени, очевидцем тех событий, о которых попытаюсь по мере возможности рассказать беспристрастно. Будем надеяться, что следующие поколения вникнут глубже в суть некоторых исторических фактов, включая возникновение, а затем и существование второй эмиграции. Хочется, чтобы они, эти новые поколения, окинули все внимательным, спокойным, но не равнодушным взглядом. А сейчас из регулярно пишущих? “ныне здравствующих” литераторов второй эмиграции дипийских времен в живых осталось только двое: живописец и эссеист Сергей Голлербах 2 и я.

Вторая, или, как называют ее, послевоенная, эмиграция, началась в 1942 году в гитлеровской Германии, точнее – в ее лагерях для русских военнопленных и в лагерях остовских и беженских. А после конца войны, в основном в побежденной Германии, возникла неожиданная, странная и непонятная проблема, названная англоязычными победителями DP (ди-пи) (Displaced Persons), то есть перемещенными лицами, которых, тоже неожиданно, оказалось множество. Вот из этого множества “лиц” возникла затем вторая волна русской эмиграции. Мысли о ней, о ее отличии от других русских эмиграций, специально для этой статьи, очень верно изложил Сергей Голлербах, достоверный свидетель того времени. Привожу полностью его текст, написанный им для этой статьи в октябре 2011 года.

Вторая волна русской эмиграции, так называемые перемещенные лица, или ди-пи, существенно отличаются от двух других эмиграций. Если первая, “Белая волна”, вызванная Октябрьской революцией, уходила в свободные страны Западной Европы, а третья волна была исходом из страны коммунистической на свободный Запад, то вторая волна попала из диктатуры коммунистической в диктатуру нацистскую.

Нападение гитлеровской Германии на Советский Союз и захват немцами больших территорий России, Украины и Белоруссии, поставил находящихся там людей в трагическое положение. Для евреев это был смертный приговор, приведенный в исполнение, а для других – насильственный вывоз на работы в Германию. По мере отступления немецкой армии к ним прибавились еще волны беженцев из оккупированных немцами областей. То было “бегство своих от своих”, как правильно сказал прозаик Леонид Ржевский, эмигрант второй волны. Люди боялись репрессий за то, что они, хотя и не по своей воле, оказались в немецкой оккупации и многие продолжали работать на своих прежних местах, чтобы не умереть с голоду.

А в Германии русским грозило три опасности. Первая – это нацистская власть и ее “методы”, включавшие использование людей как рабочую скотину. Вторая пришла сверху: жесточайшие бомбардировки американской и английской авиации. Сколько иностранных рабочих, военнопленных и беженцев погибло в результате этих налетов, никто не знает. Третья опасность возникла от предъявления советской властью союзникам требования насильственной выдачи всех советских граждан, попавших во время войны в Германию, Австрию и другие западные страны.

История дает нам множество примеров кровавых, захватнических войн, геноцида и зверств по отношению к невинным людям. Они совершались, в большинстве случаев, одной стороной. Но положение русских людей, попавших в лабиринты того времени, было беспрецедентным: смерть грозила им со всех сторон. Возможность свободного выбора была сведена до минимума и людьми руководило основное, присущее всем живым существам чувство: желание спастись, не погибнуть.

Будучи одним из немногих оставшихся представителей второй волны, я пишу эти строки в надежде, что историки, изучающие трагические события Второй мировой войны, учтут всю сложность создавшихся тогда условий и дадут свою объективную и бесстрастную оценку.

Я уверена, что с этим текстом согласились бы и представители второй эмиграции, уже ушедшие в “лучший мир”. Мне лишь хочется еще прибавить, что многие будущие перемещенные лица попадали в немецкие лагеря из лагерей советских. Например, из литераторов – Сергей Максимов 3 , Николай Ульянов 4 , Борис Филиппов 5 ... А поэт Владимир Марков 6 и художник Владимир Одиноков 7 “вкусили” жизнь и в страшных немецких лагерях для русских военнопленных.

Мне не хочется касаться политических проблем, потому что я не политолог. Но говоря о том времени, совершенно отойти от политики – невозможно. Нужно отметить, что обойти серьезные конфликты “на высшем уровне” было тогда просто немыслимо, учитывая, что в состав глав правительств-победителей входил Иосиф Сталин. Он сразу же предъявил своим “коллегам” ряд претензий и требований. Для большинства из нас, очутившихся за пределами отечества и ставших невозвращенцами, некоторые политические решения трех победителей (США, Советский Союз, Англия) превратились в вопросы жизни и смерти.

Например, судьбоносной стала недоброй памяти ялтинская встреча троих – Рузвельта, Сталина и Черчилля, состоявшаяся в феврале 1945 года. На этой встрече среди важных проблем того времени, лишь малая часть насыщенной программы ялтинской конференции была посвящена репатриации. Вопрос этот, конечно, был очень важен как для Сталина, так и для очутившихся за рубежом русских. Правда, многие тогда не верили, что Рузвельт и Черчилль согласятся на требование Сталина вернуть – конечно же, на расправу, – всех, живших в Советском Союзе до 1939 года. Вернуть, независимо от их воли. Однако общего согласия на такую акцию “ялтинская тройка” достигла. “Ялтинское соглашение” узаконило насильственную репатриацию всех советских граждан, находящихся в западных странах. В мае 1945 года документ о репатриации повторно подписали в саксонском городе Галле (место рождения знаменитого немецкого композитора Георга Генделя). Генерал де Голль не участвовал в ялтинской конференции, но будучи в Москве еще в 1944 году, подписал там аналогичное согласие на обязательную репатриацию всех советских граждан.

В оправдание союзников, согласившихся подписать такой документ, можно сказать только следующее. Во-первых, советскими войсками были освобождены 50 000 американских и британских военнопленных. Эту информацию можно найти во многих иностранных источниках. Например, в книге Марка Ваймана “Ди-пи: перемещенные лица Европы” 8 и в книге Бена Шепарда “Длинная дорога домой” 9 . Союзники серьезно опасались, что Советы могут не отпустить домой освобожденных ими военнопленных, если американцы и англичане откажутся выдать советских граждан, находящихся в их оккупационных зонах.

Трудно точно установить число людей, добровольно или принудительно вернувшихся домой. В статье “О дипийском прошлом” Людмила Оболенская-Флам 10 дает общую цифру 5 218 000, взятую ею из книги Татьяны Ульянкиной “Дикая историческая полоса” 11 . Но тут же уточняет, что Николай Толстой 12 в книге “Жертвы Ялты” увеличивает эту цифру на 300 тысяч человек. Дальше Оболенская цитирует Толстого, рассказывающего о судьбе людей, вернувшихся на свою родину: “20% получили либо смертные приговоры, либо 25 лет лагерей; 15%-20% получили от 5-ти до10-ти лет лагерей; 10% высланы в Сибирь сроком не менее шести лет; 15% отправлены на работы в Донбасс, Кузбасс и другие разоренные войной районы без права возвращения в родные места, и лишь 15%-20% смогли вернуться к себе”. О вернувшихся домой остарбайтерах Бен Шепард говорит в своей книге, что бывшие остарбайтеры никогда не были реинтегрированы в советское общество и что власти десятилетиями оставались подозрительны к людям, имевшим контакт с чужим миром.

А Марк Вайман в своей книге пишет, что первоначально в Германии оказалось более 5 миллионов советских военнопленных, а к весне 1944 года их осталось всего 1 053 000 человек – из-за смертности от голода и болезней, бегства из лагерей и также активных наборов в немецкую и власовскую армии. Статистика жуткая.

Известно, что Сталин отказался подписать соглашение с организацией швейцарского Международного Красного Креста, снабжающего продовольствием лагеря для военнопленных. Поэтому смертность от истощения среди русских пленных была трагически огромной. В приказе Ставки Главного Командования Красной Армии за № 270 от 16 августа 1941 года сказано, что все военнопленные приравниваются к “дезертирам-изменникам Родины”.

Конечно, многие возвратились тогда домой добровольно, особенно сразу же по окончании войны. Добровольцы уезжали под звуки гармони и веселых песен. Но большое количество людей, не только русской национальности, в западных зонах оккупации ехать домой отказывалось. Это были украинцы и белорусы, а также “немцы-фольксдейчи” и немцы-менониты. Во время Второй мировой войны они вернулись на свою прародину. Боялись возвращения и балтийцы, поляки, чехи, венгры, западные украинцы. Притом все они принимали решение остаться в разрушенной бомбами Германии.

Нельзя сказать, что союзники безоговорочно согласились со всеми требованиями Сталина. Они все же добились того, что граждане тех стран, которые не входили в состав Советского Союза до 1939 года, не подлежат насильственной репатриации. Таким образом освободились от насильственного возвращения балтийцы, поляки, чехи, венгры. Послереволюционные эмигранты, так называемые “белоэмигранты”, также не подпадали под категорию репатриантов. А для остальных наступила страшная эпопея возвращения.

Со всей силой это бедствие обрушилось на Германию и Австрию, где собралось большинство невозвращенцев. По времени вся “операция” продолжалась недолго и закончилась к началу 1947 года. Но несчастья она причинила много. Ее эффективно проводили военные, поэтому за короткий срок союзникам удалось выловить множество людей, попавших буквально в ловушку. По данным Марка Ваймана, американская оккупационная армия получила приказ, в котором сказано, что каждый человек, опознанный репатриационными представителями как советский гражданин, подлежит репатриации независимо от его “личного желания”.

Трагичными событиями можно назвать выдачу англичанами около 40 000 казаков с их семьями в австрийском лагере Лиенц и выдачу американцами около 3000 солдат РОА (власовцев) в баварском лагере Платтлинг. В обоих случаях людей обманули, уверив, что выдавать никого не будут, что все могут спокойно собираться в этих лагерях. И выдали всех до единого. Люди отчаянно сопротивлялись, кончали жизнь самоубийством: резали вены, сжигали себя в бараках, зная, что их ждет. С чувством большой вины вспоминают сейчас те события немногие оставшиеся в живых союзные участники этой “операции”. В ней более всех преуспели англичане, выдавшие Сталину 564 170 человек. Американцы “работали” менее оперативно: выдали 342 500. А французы – всего 200 человек. Эти цифры приводятся в книге Бориса Пушкарева “Две России XX века: 1917–1993” 13 .

Я хорошо помню панику людей, ютившихся в послевоенных немецких лагерях. Есть еще свидетели того времени, хотя их осталась всего горстка. Многие тогда стремились уйти из опасных лагерей, которые нередко окружались американскими и английскими специальными репатриационными отрядами и советскими СМЕРШевцами. Людей хватали, сажали в грузовики и доставляли в советскую зону, где с некоторыми чинили расправу там же. Иногда каким-то образом в лагере узнавали, что готовится облава, и люди бежали в лес или ютились на вокзалах, хотя последнее было небезопасным. Людей похищали и просто на улицах: нередко репатриационные команды выслеживали своих “клиентов”. Некоторые невозвращенцы ухитрялись лечь, хотя бы на короткое время, в немецкую больницу, где, по слухам, находиться было безопаснее.

Многие стремились также найти частную квартиру. Но это было нелегко: города разбиты, да и где достать деньги? Но, как говорится, “голь на выдумки хитра”. Приспосабливались кто как мог. Вот краткий отрывок из очерка еще одного очевидца, ныне живущей в Калифорнии Ольги Раевской-Хьюз 14 , после войны попавшей с родителями в старинный немецкий город Ульм.

Город был почти разрушен союзными бомбардировками, но сохранился и возвышался над развалинами готический собор. В моей памяти весь город и округа как бы собрались вокруг уцелевшего высоченного шпиля собора. Мы сняли квартиру с окнами на улицу, но ночевали в небольшой комнатке, из которой можно было легко выскочить в сад. Это была нелишняя предосторожность, так как время было опасное: очень энергично работали советские репатриационные комиссии, насильно увозящие беженцев в Советский Союз 15 .

А дальше для будущих “второволновцев” началась новая эпопея, трудно поддающаяся описанию, да еще, по возможности, беспристрастному. Проблемы заключались в следующем: как и куда подальше бежать из Европы? Кто приютит бездомных людей, не нужных ни Европе, ни, тем более, – Германии, у которой хватало своих проблем? Правда, финансовые обязанности по содержанию лагерей взяли на себя не немцы, а две организации: сначала UNRRА (United Nations Relief and Rehabilitation Administration), а затем IRО (International Refugee Organization), на русском лагерном диалекте – “Ирочка”. Возникшая ситуация усложнялась тем, что невозвращенцы пали неожиданным бременем на западных союзников, ожидавших, что все спокойно вернутся восвояси, освободив уставших победителей от непредвиденных и довольно сложных проблем.

Помощь невозвращенцам пришла с совершенно неожиданной стороны. А именно, от двух великих правдоискательниц XX века: Элеоноры Рузвельт и Александры Толстой 16 . Обе они не раз в своей жизни становились на сторону добра и правды. Рузвельт, посетившая немецкие послевоенные лагеря, быстро поняла катастрофическое положение людей, попавших в жернова самой бесчеловечной войны и очутившихся в капкане, из которого их срочно нужно освобождать. Для этого необходимо было дать людям легальный статус, обеспечивающий право на эмиграцию. Элеонора Рузвельт взывала к совести “вершителей человеческих судеб” – политиков того времени. Рузвельт первая выступила в ООН в защиту невозвращенцев, она также энергично осуждала закон о насильственной репатриации.

И так же неустанно, пользуясь своим славным именем, боролась за своих соотечественников Александра Львовна Толстая. Она, где только могла, устно и в печати, обращалась к американской общественности, описывала весь ужас насильственной репатриации. А затем, когда люди наконец, не без усилий этих двух женщин, получили официальный статус ди-пи, Displaced Persons и таким образом, обрели возможность эмигрировать, Александра Львовна взвалила на себя титанический труд по вывозу из Европы и устройству в Америке многих тысяч дипийцев. У этих людей появилась тогда как бы вторая национальность: дипиец.

Толстая неустанно старалась пробудить в людях свободного мира сочувствие к тяжелой судьбе дипийцев. Вот цитаты (в моем переводе с английского на русский) из статьи Толстой “The Russian DPs”, в которой она объясняет – кто они вообще, эти “русские ди-пи”, о которых рядовые американцы не имели никакого понятия: “Ди-пи – люди. Среди них можно найти всяких: хороших и плохих, сильных и слабых, образованных и неграмотных... Но говоря об обыкновенных ди-пи, я чувствую, что мы можем только склонить перед ними головы. Эти люди были преследуемы и унижены – не только потому, что они потеряли свое положение в жизни, но и потому, что во многих случаях они превратились лишь в номера. Более чем четыре года они были лишены возможности зарабатывать средства для жизни семьи и собственной их жизни. <...> Тем, кто спрашивает меня: ▒Кто такие ди-пи?’, я отвечаю: ▒Это те, кто носит на себе груз несправедливости, страдания и неправды всего мира. И потому они заслужили всемерную помощь и сочувствие, которые можно им предоставить” 17 .

Такие воззвания помогали. Многие американцы откликались на голос дочери Льва Толстого, взывающий к людскому состраданию и справедливости. Материальную и моральную помощь она сумела добыть. Усилиями основанного ею Толстовского фонда Александре Львовне удалось вывезти из Европы около 40 000 “невозвращенцев”.

В каких бытовых условиях жили тогда люди в дипийских лагерях Европы? Могу сказать несколько слов об этом, опираясь на собственный опыт. Знаю, что он весьма односторонен, так как я жила только в британской зоне Германии. Знаю также, что жилищные условия в лагерях были немного лучше в американской зоне.

Моим последним пристанищем в Германии стал дипийский лагерь Цоо Камп, находившийся в Гамбурге, начисто разбитом бомбами: это был порт с важными военными объектами. В моем случае было так: сначала меня поселили в большой барачной комнате, разделенной солдатскими одеялами, за которыми находилось еще несколько женщин. А когда у меня родилась дочка, лагерная администрация дала мне более просторную территорию: всего две “одеяльные” соседки. (Муж, по долгу службы, жил в другом лагере в конце города.) Холодную воду я носила из соседнего барака, а грела ее на миниатюрной электрической плитке с постоянно перегоравшей спиралькой. Но любителей теплой водички было много, да и плитками обзавелись почти все лагерники. И если включалось несколько плиток, исчезало все барачное электричество. А тут пеленки, купанье ребенка, да мало еще чего нужно, даже в том лагерном “хозяйстве”. И плачущее по ночам дитя, которому, как потом выяснилось, не хватало материнского питания. А за тонкой деревянной стенкой громко ворчащая соседка, уже немолодая женщина, работавшая на лагерной кухне: ей вставать с петухами, а тут – плачущий младенец.

Но была другая, гораздо более серьезная проблема, на фоне которой жалобы на лагерный быт были не очень убедительны. Она заключалась в желании всех “невозвращенцев” вырваться из Европы. Об этом пишет Людмила Оболенская-Флам, русская балтийка, не подлежавшая насильственной репатриации: “И даже не беспросветность была главной причиной стремления людей во что бы то ни стало куда-то эмигрировать, а угроза советской агрессии, страх оказаться застигнутым Третьей мировой войной. Опасения эти были вполне реальны, учитывая, что Сталин очень ловко подмял под себя страны Восточной Европы и пытался проделать то же самое с Грецией. А когда он в 1948 году учинил блокаду Берлина, то казалось – еще немного, и он двинет войска на Западную Германию. Вот почему, спасая себя и семью, некоторым приходилось делать это всякими правдами и неправдами, уезжать не только под вымышленной фамилией, но с подмалеванными профессиональными данными, даже с чужими рентгеновскими снимками легких!” 18

Именно в то время в дипийском лексиконе появилось новое слово: “скрининг”, от английского screen. В словарях это слово, как часто в английском языке, одновременно имя существительное и глагол. Оно имеет множество значений, включая два, подходящие к дипийскому прошлому: “просеивание” и “сортировка”. Именно этим и занялись союзные власти под эгидой ЮНРРА. В лагеря стали постоянно приезжать специальные комиссии по выявлению коллаборантов, установлению права на статус ди-пи, по проверке политической благонадежности... Назначались бесконечные медицинские обследования, дипийцы особенно опасались рентгеновских снимков – а вдруг обнаружат туберкулез, сразу же лишающий возможности эмигрировать.

Нечего и говорить: всех этих “скринингов” страшно боялись, особенно люди, над которыми висела угроза репатриации. Бен Шепард пишет: “Беженцев допрашивали пристрастно, с предубеждением. <...> ЮНРРА нарочно старалась лишить украинских, польских и русских жителей беженских лагерей их статуса ди-пи” 19 . На многих “скринингах” присутствовали и советские представители.

Справедливости ради нужно сказать, что иногда “юнрровцы” закрывали глаза на фантастические автобиографии допрашиваемых дипийцев. В этом им, тоже иногда, помогали сочувствующие переводчики, обыкновенно из первой эмиграции. То было время вынужденного биографического мифотворчества. Возник даже лагерный фольклор, в котором фигурировал некий Иван. Например, пользовался популярностью такой трагикомический рассказ. На “скрининге” недоумевающее официальное лицо спросило Ивана, каким образом он, родившийся и выросший в Венгрии, говорит только по-русски и по-украински? – На что насмерть перепуганный Иван отвечает: “Так я же жил в лесу”. А позже, когда началось расселение дипийцев по всему белому свету, в лагерях пели: “По синим волнам океана / Везут в Аргентину Ивана...”

Из-за этого, иногда просто необходимого, мифотворчества, началось “производство” подложных документов, предъявляемых на “скринингах”. Во многих случаях фальшивки “срабатывали”, и даже “лесные жители” вроде “Ивана”, все-таки могли, наконец, покинуть Европу. Спасительные “документы” чаще всего, за неимением денег, выменивались на американские сигареты и кофейные зерна. Сигареты выдавались во всех дипийских лагерях, а кофейные зерна лишь в некоторых. Оба эти “товара” очень ценились коренными жителями: они за время войны устали курить что попало и пить свой эрзац-бурду вместо настоящего кофе. Поэтому тот, кто не курил и обходился без настоящего кофе, мог иногда быть даже “при деньгах”.

Однако в связи со всей той путаницей с документами иногда возникали перипетии, которые трудно представить возможными в другие времена. Вот, например, еще одна цитата из вышеупомянутой статьи Людмилы Оболенской-Флам: “так, в 1948 году под нашей фамилией, с нашими положительными результатами медицинского обследования, в Америку из Германии уeхала совершенно нам незнакомая семья. А мой отец, опасаясь войны, вместо того чтобы начинать заново всю процедуру с получением бумаг на выезд в США, принял первое попавшееся предложение работы, и мы вместо Америки оказались в Марокко” 20 .

Жизнь в дипийских лагерях еще ждет своего летописца. В ней можно описать многое, и, как часто бывает, трагическое иногда переплеталось со смешным. Но я считаю замечательным явлением дипийскую издательскую деятельность. Считаю ее даже неким чудом, пусть не великим, пусть малым, но все же – чудом. Деятельность эта возникла в 1945 году с изданий всевозможных газеток и бюллетеней. А книги, вернее – книжечки, стали регулярно появляться с 1946 года, то есть в самый разгар насильственной репатриации. Эта деятельность того времени свидетельствует о неистощимой тяге русских людей к культуре, к знанию, к приобщению к чему-то выше обыденной жизни, то есть к стремлению жить “не хлебом единым” в любых условиях и в любое время! Позарез нужны были тогда книги. Но где их взять в разбитой чужой стране, да еще на русском языке? Выход был только один: издавать самим.

Такое неожиданное и, можно сказать, стихийное стремление, снова привело оккупационные власти в некое замешательство. Для них возникла новая проблема, требовавшая осторожности: мало ли чего вздумается печатать этим странным людям? Но они вышли с честью из положения: нашли... цензоров, проверявших тексты, – самое главное – в смысле политической благонадежности. Мне помнятся дипийские книжечки с “юнрровским” цензорским штемпелем, свидетельствующие о том, что иных цензоров мало интересовало все остальное, даже простая грамотность автора “произведения”. А юнрровцы, наверное, были рады, что деньги на это предприятие никто у них не выпрашивал.

Известный зарубежный коллекционер, бывший дипиец Ростислав Полчанинов, еще один свидетель того времени пишет: “Все эти книги, в том числе и произведения русских классиков, за редким исключением, рассматривались нашими ди-пи как временная духовная пища и безжалостно выбрасывались перед отъездом за океан. Это безжалостное отношение к изданиям ди-пи было вызвано тем, что отъезжающие имели право брать ограниченное количество багажа – всего 50 кг на человека...” 21 . Здесь могу с некоторой гордостью сказать, что я была одной из немногих, не выбрасывавших дипийскую издательскую “продукцию”: некоторые книжечки храню в своей библиотеке по сей день.

Издательская деятельность ди-пи почти вся сконцентрировалась в американской зоне, где находилось большинство будущих известных зарубежных литераторов второй эмиграции. В английской зоне было издательство “Копейка”, но оно издало и книг почти на эту же сумму. А в американской зоне активно шла издательская деятельность в Мюнхене, Регенсбурге и Мехенгофе (Моеchenhof). Тиражи дипийских изданий в основном колебались от 50 до 500 экземпляров.

Насколько мне известно, “Конек-горбунок” была первой книгой, изданной в 1945 году типографским способом. (Вначале все издавалось ротаторным способом.) “Горбунка” для лагерных детишек издал Вячеслав Завалишин. О нем Р. Полчанинов пишет, что проживавший в Мюнхене Завалишин издавал книги, не спрашивая разрешения у ЮНРРА. Своему “издательству” он не дал никакого названия. К этому я добавлю, что для Вячеслава Клавдиевича, побывавшего в немецком плену (и бежавшего оттуда!), попавшего и в лапы гестапо, какие-то “юнрровские” постановления были не указ. Да он всегда и везде жил только по-своему.

У меня, кроме завалишинского “Конька-горбунка”, есть несколько дипийских книжечек, на которых указаны только Мюнхен и дата издания, но отсутствует цензорское разрешение ЮНРРЫ. Среди них – первый зарубежный поэтический сборник Ивана Елагина “Ты, мое столетие!”, 1946; его же – “Портрет мадмуазель Таржи”, 1949, первый поэтический сборник Ольги Анстей (о ней будет сказано дальше) “Дверь в стене”, 1949; и библиографический раритет – двенадцатистраничная брошюра “Андрей Рублев” с черно-белой репродукцией рублевской “Троицы Ветхозаветной”. Текст Завалишина. Уверена, что эти издания – дело рук Вячеслава Клавдиевича.

Появлялись тогда и “одноразовые издательства”, опубликовавшие какую-нибудь одну книжечку самого “издателя”. К таким “издательствам” можно, пожалуй, отнести “книжку-малышку” рассказов Александра Перфильева 22 “Когда горит снег”. Она вышла в издательстве “Космос”, Мюнхен, 1946. Сей “Космос” вряд ли имел большую практику в области книгоиздания: в перфильевской книжечке почти половина страниц сброшюрована вверх ногами.

В связи с темой дипийской издательской деятельности недавно у меня возникло знакомство с Филиппом Пенка, аспирантом Гарвардского университета, где он получил первый приз за его коллекцию редких книг (Philip Hoоper Prize, 2009–2010). Эта коллекция состоит из пожелтевших от времени и плохой бумаги дипийских изданий книжечек, неизвестно какими “чудаками” привезенных из послевоенной Европы в Америку. Почему вообще этот молодой человек стал собирать такую “странную” литературу?

Филипп С. Пенка – немецко-чешского происхождения (хотя великолепно говорит по-русски): отец – немец, мать – чешка. Родной язык – немецкий. Но случайно, от какой-то русской эмигрантки, ему досталась коробка со старыми книгами, где были и дипийские издания. Он обратил на них особое внимание, постепенно начал собирать подобные книжечки, заинтересовался также и временем, когда они выходили из печати. На сей день у него собралась довольно солидная коллекция. Пенка написал прекрасное предисловие к своему собранию, профессионально описал каждую книжечку, сделал хорошие репродукции – и получилась серьезная работа, по достоинству оцененная гарвардскими специалистами по коллекционированию редких книг. Свое собрание Филипп Пенка назвал “Тетроrаrу Spiritual Sustenance”: Тhе Print Culture of Russian Displaced Persons in Post-War Germany (1945–1951) (“▒Временная духовная пища’: Печатная культура русских дипийцев в послевоенной Германии (1945–1951)” – начало названия взято из книги Р. Полчанинова “Заметки коллекционера”.)

В коллекции Пенка есть два первых томика миниатюрного четырехтомника стихов Н. Гумилева, вышедшего в Регенсбурге (“Посев”, 1947). Это было первое издание стихов поэта, появившееся после его расстрела. (Через двадцать один год, и снова за рубежом, вышло монументальное издание произведений Гумилева – “Собрание сочинений в 4-х тт.” под редакцией Глеба Струве 23 и Бориса Филиппова.

В машинописном предисловии к своему собранию Филипп Пенка пишет: “Главная цель моей коллекции заключается в том, чтобы отдать должное изобретательной предприимчивости, оптимистическому духу и громадному культурному потенциалу той беженской общины. Непрерывная издательская деятельность перемещенных лиц служит примером их огромного уважения к печатному слову. Это всегда привлекало меня в русской культуре...” (перевод с англ. – мой. – В. С. ) Вот когда и где прозвучала хвала людям, оберегавшим самое дорогое: русскую культуру, без которой они не могли бы остаться русскими.

Удивительно то, что в разгар дипийской издательской деятельности проходили и бесконечные вышеупомянутые “скрининги”, стоившие большой нервотрепки всем дипийцам, но особенно тем, у кого было не все “в порядке” с документами, а это грозило репатриацией.

Да, выбраться в то время из Европы оказалось весьма сложным и длительным процессом. Даже прошедшие все возможные и невозможные “комиссии” сидели в ожидании страны, которая бы их приютила. Какой язык следовало им изучать – английский, испанский, французский? Конечно, большинство хотело попасть не в Южную, а в Северную Америку, поскольку, во-первых, она далека от Европы, а во-вторых, в ней, как известно, “улицы вымощены золотом” и уровень жизни выше нью-йоркского небоскреба. Однако “страна иммигрантов” не спешила навстречу дипийцам с распростертыми объятьями. Америка позже других стран стала постепенно впускать немногих “счастливцев”. Сначала это были люди, которых выписывали частные спонсоры, обеспечивавшие иммигрантам жилище и работу. Нашлись в Америке и частные организации, делавшие то же самое. Помянуть добрым словом нужно протестантскую церковную организациюWorld Church Service, с помощью которой въехало много дипийцев, включая нашу семью: муж, дочка и я. С не менее добрыми чувствами русские дипийцы могут снова вспомнить неутомимую Александру Толстую и ее гигантскую работу в деле помощи всем нам, бывшим перемещенным лицам.

Почему выезд из Европы для многих тянулся так долго, почти пять лет? Кроме других проблем, дело было еще и в том, что большинство стран хотело получить дешевую рабочую силу, то есть крепких молодых и, по возможности, не обремененных семьей холостых мужчин, пригодных для физической работы. Канада, например, указывала не только желательный возраст потенциального иммигранта, но его рост и вес. Большинство молодых мужчин по приезде туда работало на лесоповале. “Капризничала” и Австралия, в основном предпочитавшая фермерских работников. А некоторых дипийцев отправляли там охотиться за змеями: змеиный яд был нужен для фармацевтических фирм. В той ситуации высшее образование являлось только помехой. Я, например, почти уверена, что австралийский консул не дал нашей семье разрешение на въезд в Австралию из-за высшего образования мужа. Однако и в то суровое время нашлись две страны-праведницы: Швеция приняла несколько сотен туберкулезных ди-пи, а Норвегия взяла слепых.

Но постепенно почти все дипийцы, принадлежавшие к первой и второй эмиграции, получили возможность покинуть Европу. Однако много “вторых” эмигрировало с фиктивными биографическими данными в документах, в которых иногда не соответствовали действительности ни места рождения, ни профессии. Встречались совершенно невозможные сочетания профессий: врач-земледелец, инженер-маляр, художник-чернорабочий и прочие несуразности. Такая фантастика часто “срабатывала”, и в результате в США въехало огромное число людей с фальшивыми документами.

Большинство дипийцев плыло в США из Бремерхафена (пригород Бремена) на транспортном военном судне “Генерал Балу” (General Balou). Но первый транспорт с перемещенными лицами покинул берег Европы 21 октября 1948 года на “Генерале Блэк”. Наверное потом этот “генерал”, подал в отставку, может быть, вместе с другими “генералами”: всех их, кажется, заменил знаменитый “Генерал Балу”, на котором благополучно приплывали в нью-йоркскую гавань мои довольно многочисленные друзья-коллеги.

И вот, наконец, Америка. В первое время избежать “черной работы” удалось далеко не всем. Вполне понятно: чужая страна, чужой язык и другие, пусть малые на фоне пережитого, но все же – трудности, не помогавшие быстрой адаптации в незнакомых условиях. Примеров много: поэт Николай Моршен собирал в Калифорнии апельсины, а поэт Владимир Марков собирал лимоны в той же Калифорнии, их коллега на восточном побережье США Иван Елагин мыл посуду и полы в нью-йоркском ресторане, а живописец и эссеист Сергей Голлербах выгуливал собак и работал в саду... Но затем – кто быстрее, кто медленнее – все как-то нашли в Америке свое “место под солнцем”. Безнадежных, “хронических” неудачников среди бывших дипийцев второй волны, насколько мне известно, не было. Притом с этой волной прибыло тогда в новую страну много молодых людей, еще не уставших от жизни, еще полных сил и веры в себя, в свое благополучное будущее. Послевоенная эмиграция, получившая название второй волны, постепенно прочно становилась на ноги. Однако обойтись без серьезной проблемы, грозившей превратиться в настоящую трагедию, “вторым” все равно не удалось.

Гром грянул прямо с ясного неба. Было так: недавний дипиец, поэт Родион Березов 24 , почувствовал угрызения совести за въезд в Америку с подложными документами. Он сообщил американским чиновникам Бюро эмиграции и натурализации, что настоящая его фамилия Акульшин, а не Березов. Чиновники приняли это сообщение довольно сурово и начали процесс высылки из страны весьма подозрительного иностранца – не то Березова, не то Акульшина. Легко понять тревогу тех, кто въехал в США с подобными же бумагами. Неужели снова угроза депортации? В отчаянии Березов обратился за помощью к людям, имевшим здесь солидное общественное положение. Александра Львовна Толстая снова пришла на помощь человеку, попавшему в беду. К ней присоединились редактор “Нового русского слова” Марк Вейнбаум 25 и проф. Григорий Чеботарев 26 . Они собрали массу петиций в защиту Березова, и дело его, позже получившее название “Березовская болезнь”, дошло до вашингтонской сенатской комиссии. Очень помог сенатор Джон Кеннеди, будущий президент США, положительно рассмотреть дело Березова. Он внес в Палату представителей законопроект о легализации иммигрантов, давших о себе неверные биографические сведения с тем, чтобы избежать депортации, грозившей им по Ялтинскому соглашению. После принятия поправки к закону, множество людей получило легальный статус для постоянного проживания в США. Мы все тогда приняли это событие как настоящий американский hарру епd. И после многих лет неуверенности в завтрашнем дне, началась для “вторых” жизнь, которую они уже могли назвать нормальной.

Было ли у второй эмиграции “свое лицо”? Оставит ли она заметный след в какой-нибудь отрасли, имеющей значение в жизни страны, давшей ей приют в тяжелое время прошлого века? Это сложные вопросы. Можно сказать следующее: к сожалению, громких, знаменитых на весь мир имен, в отличие от первой и третьей эмиграции, во второй нет. Нобелевских лауреатов тоже нет и уже, конечно, не будет. Но вторая эмиграция дала ряд замечательных поэтов и прозаиков. Удивительно, что они вообще писали, что некоторые до последнего своего вздоха сохраняли эту, у них неистребимую, волю к творчеству. Писали в бурное время там, в Европе, и в равнодушное – здесь. Они сумели создать настоящую литературу, пусть не столь великую, пусть не эпохальную, как хотелось бы, но все же – настоящую, русскую литературу! В ней есть отклик на свой, самый трагический в европейской истории, двадцатый век (Иван Елагин). Есть жалость к человеку, попавшему в непроходимые дебри военного времени (Леонид Ржевский). Россия за рубежом? Да, и она возникала на их страницах (Борис Филиппов). Рассказы очевидца о советских лагерях (Сергей Максимов). Беллетризированная древняя и современная история (Николай Ульянов)...

Но самый глубокий след “вторых” останется в области американской педагогики. В свое время очень много преподавателей из второй эмиграции заняли кафедры славистики в высших американских учебных заведениях. Они пробудили большой интерес к русской литературе, взрастив целые поколения славистов, обогативших свою жизнь приобщением к русской культуре. Притом у этих “вторых” было, а у немногих, еще “ныне здравствующих”, и по сей день есть неистребимое, упорное стремление сохранить принадлежность к России, стремление не оторваться от родных корней в другой стране, в иной языковой среде.

До сравнительно недавнего времени, о второй эмиграции в России предпочитали молчать. Но время изменилось: стал заметен интерес и ко “вторым”. Как известно, первая эмиграция полностью “вернулась в Россию стихами” 27 , ее творчество уже хорошо известно на родине. Сейчас и творчество второй эмиграции стало понемногу доходить до российского читателя. Жаль только, что много людей, которые ждали этого момента, увы, не дожили до него.

С исторический и политической точки зрения исключительно интересна, информативна книга Павла Поляна “Жертвы двух диктатур: остарбайтеры и военнопленные в Третьем рейхе и их репатриация” 28 . А в области литературы событием можно назвать книгу биографических очерков Майи Бабичевой “Писатели второй волны русской эмиграции” 29 . Жаль, что обе книги вышли малыми тиражами.

Необходимо назвать и имя Владимира Агеносова 30 . Он, можно сказать, первопроходец в процессе возвращения в Россию литературного наследия второй эмиграции. Ценна его монография “Литература Русского Зарубежья” (1998), в которой есть большой раздел, посвященный авторам второй волны. Также при непосредственном участии Агеносова в России выходили книги авторов этой эмиграции. Я хорошо помню радость Николая Моршена, когда впервые в Москве в 2000 году вышло самое полное собрание его стихотворений “Пуще неволи”. Поэт был бесконечно благодарен Владимиру Агеносову за участие в издании этой книги. В одной из своих статей – “Итоги и задачи изучения литературы ди-пи и послевоенной эмиграции” – Агеносов пишет: “...литература ди-пи и второй (послевоенной) волны эмиграции для массового российского читателя по-прежнему terra incognita. Обычно говорится, что она уступает по объему и значимости литературе первой волны. Это так и не так. Конечно, писатели послевоенной эмиграции не обладали столь блестящей эрудицией, как их предшественники. Конечно, их творческие поиски не были столь широки, как у художников первой волны русского рассеяния. Но они видели и знали то, что уже не видели и не знали послереволюционные эмигранты. Открываемый новым поколением эмигрантов художественный мир дополнял и существенно корректировал картину, воссоздаваемую советскими писателями. Наконец, они были талантливы...” 31 .

Да, прав Владимир Агеносов, многие из них были очень талантливы. Притом не потеряли то, что Зинаида Гиппиус назвала “своеструнность”. И в полном отрыве от родины они сумели сохранить самое главное: “великое русское слово”. В заключение даю несколько кратких биографических очерков о моих дорогих друзьях-коллегах, с которыми мне было легче жить “на этой красивой и страшной земле”.

СЕРГЕЙ ГОЛЛЕРБАХ

Из всех художников (в широком смысле), которых мне довелось встретить на моем, уже очень долгом жизненном пути, Сергей Голлербах представляется мне жизнеутверждающей и цельной творческой натурой. Его живопись и проза гармонично вписываются в характер самого автора, не пребывающего в конфликте со своим внутренним и внешним миром. Голлербах неизменно доброжелателен к собратьям по кисти и по перу. На мой вопрос – трагический или радостный у него творческий процесс, он ответил: “Я бы сказал – радостный”.

Сергей Голлербах широко известен как замечательный живописец, эссеист, автор ряда книг по искусству и сборников эссе. Он – член нью-йоркской Национальной академии дизайна и долголетний преподаватель живописи. Его очерки до сих пор публикуются в зарубежной (главным образом в “Новом Журнале”) и российской периодике.

Сергей Львович Голлербах родился 1 ноября 1923 года в Детском (бывшем Царском) Селе. Со стороны отца он происходит из рода обрусевших немцев, а мать была из русской дворянской семьи. Его дядя и крестный отец – известный искусствовед Серебряного века Эрих Федорович Голлербах, автор знаменитой книги о Царском Селе “Город муз”, погиб на Ладожском озере при эвакуации из Ленинграда.

А во время немецкой оккупации Сергей Голлербах был вывезен на принудительные работы в Германию. Затем, избежав насильственной репатриации, остался на Западе. После войны эмигрировал в США, став постоянным жителем Нью-Йорка, города, который до сих пор питает его творческое воображение.

В Америке он, как и многие из нас, бывших дипийцев, начинал с “черной” работы. Но потом он устроился в ателье коммерческого искусства, начал выставлять свою живопись в нью-йоркских галереях, преподавать, стал членом многих художественных обществ, и постепенно его имя приобрело вес: оно стало известным не только в “русском Нью-Йорке”, но и среди американских художников. Притом он известен и как автор многочисленных книжных обложек, стоит вспомнить хотя бы некоторые из них: Ахматова, Мандельштам, Волошин, Одоевцева, Елагин...

Мне кажется, что главное в голлербаховском творчестве заключается в том, как он понимает эстетику. Голлербах говорит, что современное искусство не стремится к выражению идеальной красоты. Поэтому предметом искусства может быть нечто некрасивое и даже уродливое. Важно лишь, как смотрит на свой объект художник и что он о нем думает.

У Голлербаха время, как у большинства “вторых”, включило жизнь в трех странах: Россия, Германия, Америка. Россия детства и отрочества вернулась к художнику на склоне лет. Он часто туда ездит, там проходят с успехом его выставки и там он теперь имеет возможность публиковать свои замечательные очерки. Германия – это война, бомбежки, лагеря, принудительные работы, а затем – художественное образование в Мюнхене, снова прерванное, но не войной, а эмиграцией. И вот Нью-Йорк, улицы которого дали художнику неиссякаемый источник материала, который он претворял в десятки картин, этюдов, рисунков, выполненных в типичной голлербаховской, до какой-то степени в гротескной, манере.

В очерках Сергей Голлербах нередко размышляет о месте художника в современном свободном мире, где свобода творчества, по его словам, непроста. К восьмидесятилетию Сергея Львовича в Петербурге вышел большой том его очерков – “Свет прямой и отраженный” 32 . С изданием этой книги можно считать, что Сергей Львович Голлербах вернулся в Россию не только как живописец, но и как прозаик, ибо большинство его очерков можно отнести к жанру художественной литературы.

ИВАН ЕЛАГИН

Ивана Елагина почти единодушно и справедливо считают первым поэтом второй эмиграции. О нем заговорили сразу же по окончании войны. Он, как и двое его земляков-киевлян – Ольга Анстей и Николай Моршен, – еще живя в Германии, в 1949 году стал печататься в “Новом Журнале”. О нем критики писали чаще, чем о других поэтах второй волны. У него, можно сказать, даже был “широкий читатель”. И, в отличие от большинства бывших “дипийских авторов”, он никогда не издавал сборники стихов на свои средства. Он первым из поэтов второй эмиграции “вернулся в Россию стихами” – свидетельством этого замечательного события является издание в 1998 году елагинского двухтомника 33 .

Иван Венедиктович Матвеев родился 12 декабря 1918 года во Владивостоке. Его отца, поэта-футуриста Венедикта Марта, расстреляли в 1938 году. В том же 1938 году Иван Венедиктович женился на Ольге Анстей, и в 1943 году они навсегда покинули Киев, город, в котором оба долго жили, который очень любили и часто о нем писали. Мать Елагина (этот псевдоним он взял в Германии) Сима Лесохина была еврейкой, что во время жизни Матвеевых в гитлеровской Германии таило в себе реальную опасность. Из Германии, по статусу ди-пи в 1950 году Матвеевы смогли эмигрировать в США. Здесь Иван Венедиктович получил докторскую степень по русской литературе и долгие годы преподавал в американских университетах. Елагин также переводил американских поэтов для “экспортного” журнала “Диалог – США”. И, конечно же, почти до последнего вздоха писал стихи. Подтверждение этому – стихотворение “Гоголь”, написанное им накануне смерти (оно было опубликовано в “Новом русском слове” января 1987 года). А в год смерти поэт прислал мне четверостишие, которое попросил опубликовать во “Встречах” 34 после его смерти. Вот оно 35:

Здесь чудо все: и люди, и земля,

И звездное шуршание мгновений.

И чудом только смерть назвать нельзя –

Нет в мире ничего обыкновенней.

Под авторским “я” Елагина почти всегда подразумевается множественное число. Название раннего сборника “Ты, мое столетие!” (1948) относится не к “моему”, а к “нашему” трагическому столетию, уничтожившему миллионы жизней.

Я родился при шелесте справок, анкет, паспортов,

В громыхании митингов, съездов, авралов и слетов,

Я родился под гулкий обвал мировых катастроф,

Когда сходит со сцены культура, свое отработав...

Снова не “я”, а “мы” родились в то лихое время. Так понимал стихи Елагина его “широкий читатель”. Его, не без некоторого основания, обвиняли в “публицистичности”. Он объяснял это так: “Меня тянет в те комнаты, что выходят окнами на улицу, к людям. Отсюда моя гражданственность, а порою и публицистичность” 36 .

В годы войны Елагин написал много стихотворений, в которых были образы, запоминающиеся на всю жизнь. Например, для тех, кто видел конец войны, совершенно незабываем елагинский “упавший на колени” мост. Его можно воспринять как символ побежденной Германии:

Они молчат – свидетели беды,

И забывают о борьбе и тлене –

И этот танк, торчащий из воды,

И этот мост, упавший на колени.

Мне кажется, что в зарубежной поэзии о трагедии войны никто не сказал так образно и так убедительно, как “публицист” Иван Елагин.

Также Ивана Елагина можно назвать нашим самым “звездным поэтом”. Центральный образ звезд проходит по его лучшим стихотворениям, включая “Звезды” – на тему сталинского террора и войны. Предчувствуя скорый конец, Елагин скажет: “Это за мною пришли мои звезды – пора!” Свою последнюю книгу смертельно больной поэт назвал “Тяжелые звезды” 37 .

Творчество Иван Елагин понимал как благородное и глубокое применение идеи к искусству. У него идея заключалась в осуждении времени, из-за которого он, то есть – мы, потеряли родину.

ОЛЕГ ИЛЬИНСКИЙ

Олег Павлович Ильинский был самым молодым поэтом второй волны русской эмиграции. Он родился 19 мая 1932 года в Москве, на Запад попал с родителями подростком. Здесь он получил образование, здесь очень скоро стал зрелым мастером, занявшим видное место в сложной зарубежной поэтической “иерархии”. Со временем он начал писать и интеллектуальные литературоведческие статьи и рецензии. С 1960 года Ильинский регулярно выпускал поэтические сборники – каждый под скромным названием: “Стихи”. Поэт регулярно печатался в серьезной зарубежной периодике и включен во многие поэтические антологии. Он закончил высшее образование уже в Америке, куда эмигрировал в 1956 году.

Как поэт, Олег Ильинский формировался на Западе. Он прекрасно знал европейскую литературу, искусство и философию и был, можно сказать, единственным среди второй эмиграции “настоящим европейцем”. В его стихах присутствуют аллюзии из живописи, скульптуры и зодчества; городской пейзаж сменяется вдохновенным описанием природы; после античного мира возникает современный Нью-Йорк, который поэт видит по-разному во многих (сверх 50-ти!) своих стихотворениях об этом городе, в котором жил долгие годы. Вот одно из них о весеннем Нью-Йорке:

Сабвейный ветер и ездок,

Скольженье лифтов, лестничные спуски

И на губах – хрустальный холодок

Музея современного искусства.

Вот так бы оскуптуритъ и занять,

Заставить жить в стекле четверостишья

Сережками облепленный асфальт

И голубей, срывающихся с крыши.

Пусть теплое дыханье эстакад

Проносится над зеленью эскизной,

Пусть сквозь листву заглядывает в сад

Серебряный висок сюрреализма 38 .

Это нью-йоркская весна Олега Ильинского. Там, где другие сокрушаются о бедности городской флоры, раздавленной камнями гигантского современного города, этот поэт дает грациозный, легкий рисунок весеннего города. Его весна не подвластна Нью-Йорку. Она сама по себе. И она прекрасна.

У Ильинского особенно обострено зрительное восприятие окружающего. Может быть поэтому он страстно любил путешествовать, любил европейские города, описывая их в стихах не как торопливый турист, а как художник, которому близка культура Европы. Вдохновенный путешественник, он любуется шедеврами живописи, скульптуры, рассматривает образцы старого зодчества где-нибудь в Германии или Франции. Вот строки о готике из стихотворения “Средневековье”: “В прохладных каменных стенах, / Где роспись стен почти без красок, / Мой стих, суровый, как монах, / Простой веревкой опоясан...”

А потом врачи вдруг сказали Олегу Павловичу, что у него рак: метастазы в костном мозге, и операция уже не поможет. Он скончался 9 сентября 2003 года в Нью-Йорке. Его творчество, к сожалению, мало известно в России.

ЛЕОНИД РЖЕВСКИЙ

Леонид Ржевский жил в четырех, в основном взаимоисключающих друг друга, мирах: старая Россия, в которой прошло детство будущего известного зарубежного прозаика Ржевского, Советский Союз – его годы учебы и начало педагогической деятельности, военное время – для него это фронт, лагерь, госпиталь, и, наконец, современный Запад – Европа и Америка. На основании долголетнего знакомства с писателем могу утверждать, что, несмотря на трагизм пережитого, он до конца сохранил доброжелательный, жизнерадостный и общительный характер.

Мягкость – вот общее впечатление от всего облика Ржевского. Был он невысокого роста, хорошо сложен, держался прямо. Лицо круглое, почти без морщин, глаза светлые, высокий лоб. До преклонного возраста выглядел удивительно моложаво. Говорил очень тихим голосом из-за перенесенной горловой чахотки – результат немецкого плена.

Леонид Денисович Суражевский (Ржевский – литературный псевдоним, а затем и фамилия, под которой он жил на Западе) родился 21 августа 1905 года под Ржевом, в имении деда по материнской линии из аристократического испано-французского рода Роберти де ла Церда. По отцовской линии Ржевский из семьи военных. (Его отца назвали Денисом в честь Дениса Давыдова.) Ржевский успел закончить свое образование еще в России. После окончания Московского педагогического института он отслужил в армии и был демобилизован в чине лейтенанта запаса. Затем днем преподавал в Москве, Туле, Орехово-Зуеве, а по ночам работал над диссертацией о языке “Горе от ума”, которую защитил 28 июня 1941 года, получив степень кандидата филологических наук. А через несколько дней он уехал на фронт и в мирное время Россию больше не увидел.

Как же очутился Леонид Ржевский за рубежом? Люди его поколения не эмигрировали в обычном, более позднем порядке: с визами, домочадцами и чемоданами. То было сталинское время, помноженное на войну. У Ржевского произошло так: при переправе его дивизии через Десну он наткнулся на мину и пришел в себя уже в немецком плену, пробыв за колючей проволокой около двух лет. Вышел оттуда почти безнадежно больным: туберкулез обоих легких, горловая чахотка и язва желудка. Его чудом нашла жена Агния Сергеевна Шишкова 39 и буквально вырвала из лап смерти. Ее образ в художественном преломлении не раз встречается в произведениях Ржевского.

“Я вдруг ощутил эту великолепную, ни с чем не сравнимую свободу (разрядка автора. – В. С.) – поступать по собственному хотению, думать, беседовать с совестью, высказываться без какого-нибудь принудительного давления извне...”, – писал он в очерке “Про самого себя” 40 . В основном, все его творчество можно назвать “Беседой с совестью”.

Деятельность Ржевского в эмиграции была разносторонней. Он автор восьми книг художественной прозы и пяти литературоведческих. Посмертно вышел сборник его рассказов “За околицей”, том литературных статей и очерков “К вершинам творческого слова” 41 . Ржевский был редактором журналов “Грани” (1952–1955) и соредактором “Нового Журнала” (1975–1976), также был редактором и составителем ряда альманахов и сборников, включая последнее зарубежное издание стихов Ивана Елагина “Тяжелые звезды”.

По приезде в Америку он читал лекции по литературе в Оклахомском университете, затем занял кафедру славянских литератур в Нью-Йоркском университете и каждое лето преподавал в летней школе Норвичского университета.

Почти в каждом произведении Ржевского этика личности находится в конфликте с этикой общества. Он описывает душевное состояние человека, у которого есть один выход: оправдать или даже одухотворить преступное общество. И в результате тяжкий груз причастности к преступлению герой несет всю свою жизнь. Позже, в литературоведческой статье Ржевский назовет эту причастность “пилатовым грехом”, то есть грехом трусости – не на поле брани, а экзистенциальной, социально-бытовой. Творчество Ржевского, взятое в целом, говорит нам, что жизнь хороша, ужасно лишь время, в котором духовно больные люди, как заразу, распространяют смерть.

Леонид Денисович был истинно московским писателем. Москва в эмиграции стала для него неиссякаемым источником творческой энергии. Она – фон почти всех его произведений. В конце жизни он собрал свои московские повести и рассказы в одну книгу и издал ее под названием “Звездопад” 42 . Авторское посвящение к ней гласит: “Землякам-москвичам моего и новых поколений посвящается эта книга”.

Писатель умер 13 ноября 1985 года в Нью-Йорке от сердечного приступа. Его творчество до сих пор мало известно в России.

БОРИС ФИЛИППОВ

В биографии Бориса Филиппова (наст. фамилия Фелистинский) можно найти нечто общее с другими эмигрантами старшего поколения второй волны, например с Ржевским. У обоих жизнь начиналась в царской России, продолжалась в советской, а затем – Запад: Германия и США.

Он родился еще до революции, 6 августа 1905 года, в Ставрополе Кавказском в семье офицера русской императорской армии. Учился в Московской классической гимназии, среднюю школу окончил в Ставрополе. В 1928 году закончил ленинградский Восточный институт; затем учился в вечернем Институте промышленного строительства. Его неоднократно арестовывали, а в 1936 году сослали на пять лет в Ухто-Печорские лагеря НКВД. Он был освобожден с трехлетним поражением в правах: ни в столицах, ни в больших центрах проживать не мог. Немецкая оккупация застала его в Новгороде. Дальше – обычный путь для большинства людей второй эмиграции: Германия и лагеря ди-пи, а с 1950-го года – США. Здесь Филиппов (этот псевдоним стал его фамилией) обосновался сперва в Нью-Йорке, затем он переехал в пригород Вашингтона Юниверсити-Хилл, где жил долгие годы и где скончался 3 мая 1991 года.

Бориса Андреевича Филиппова можно считать самым разносторонне одаренным литератором второй эмиграции. Был он автором свыше 30 книг беллетристики, стихов, мемуаров, легенд, сказаний, эссе, рецензий, публицистических статей, философских этюдов... Был также и блестящим лектором, любил выступать на конференциях и симпозиумах и преподавал русскую литературу в вашингтонском Американском университете.

Имя Филиппова широко известно в связи с его редакторской деятельностью. Более 60 изданий вышло при его непосредственном участии: редактор (или соредактор с Г. Струве или Е. Жиглевич 43), составитель, автор предисловий и комментариев. Но дело, конечно, не в количестве, хотя и оно удивительно, а в значении работы. Издавались произведения авторов, в то время полностью или совсем не печатавшихся у себя на родине: Гумилев, Волошин, Ахматова, Мандельштам, Клюев, Леонтьев, Розанов... Эту, поистине подвижническую, издательскую деятельность Филиппова я считаю самым достойным продолжением дипийской лагерной издательской эпопеи, которую иные некогда называли донкихотской. О трудности начала этой же деятельности в Америке недавно в “Новом Журнале” появился большой материал 44 .

Проза Бориса Филиппова, в основном, автобиографична. В его повестях и рассказах есть центральный персонаж Андрей, от имени которого автор нередко ведет повествование. Из страшного, но богатейшего жизненного опыта рождались филипповские типы праведников и негодяев, палачей и жертв, неудачников, чудаков, эрудитов, меломанов... И во всем, о чем бы он ни писал, присутствует напряженная мысль, пронизывающая строки жизненными токами. Мне кажется, что художественная проза Филиппова недостаточно оценена критиками. А оригинальность Филиппова-литературоведа, я думаю, заключается в сочетании мысли и эмоции, сложности и простоты, эрудиции и отрицания научного снобизма в любом виде, и в сочетании хорошего вкуса с глубоким знанием не только литературы, но музыки, живописи и зодчества.

Поэтическое наследие Филиппова довольно скромное. Однако он писал всю жизнь, часто перемежая в своих книгах прозу и поэзию. В стихах у него нередко ощущается чувственное, языческое единение с землей и благоговение перед земной жизнью. Земля у него – живая, и пишет он это слово с прописной буквы. Но в древнем граде Пскове Борис Филиппов иконописно, по-церковному воспринимает окружающее: темный скорбный лик у проходящей женщины. А может быть, это лик родной Земли? 45

Плат по брови, темный лик –

убивается Земля родная, –

и отсветом дедовского рая

церкви песнопевческий родник.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Елагин Иван Венедиктович (наст. фамилия Матвеев), род. 1 дек. 1918 г. – поэт, профессор-славист, переводчик. Сын поэта-футуриста Венедикта Марта, расстрелянного в 1938 г. Умер 2 февраля 1987 г. в Питсбурге, Пенсильвания.

2. Голлербах Сергей Львович, род. 1 ноября 1923 г. в Детском (бывшем Царском) Селе – живописец, график, эссеист, педагог. Член нью-йоркской Национальной академии дизайна. Живет в Нью-Йорке.

3. Максимов Сергей Сергеевич (наст. фамилия Пашин, второй псевд. Широков), род. 1 июля 1916 г. в д. Чернопенье Костромской губ.; прозаик, поэт, драматург. Отбывал срок в Печорских лагерях. Умер 12 марта 1967 г. в Лос-Анджелесе.

4. Ульянов Николай Иванович (псевдонимы: Н. Бурназельский, Н. Казаблакнский, Н. Шварц-Омонский), род. 5 января 1904 г. в С.-Петербурге. Историк, прозаик, публицист, профессор-славист. Умер 7 марта 1985 г. в Нью-Хейвене, Коннектикут.

5. Филиппов Борис Андреевич (наст. фамилия Филистинский), род. 6 августа 1905 г. в Ставрополе. Прозаик, поэт, историк русской литературы, публицист, редактор, издатель, профессор-славист. Умер 3 мая 1991 г. в Юниверсити- Хилле, Мэриленд.

6. Марков Владимир Федорович, род. 24 февраля 1920 г. в Петрограде. Поэт, литературный критик, эссеист, профессор-славист. Был тяжело ранен на фронте, попал в плен, с осени 1941 года до конца войны находился в немецких лагерях для военнопленных. Живет в Лос-Анджелесе.

7. Одиноков Владимир Васильевич, род. в 1907 г. в Москве, умер 4 августа 1997 г. в Саутбери, Коннектикут. Живописец, график, театральный художник. Во время войны попал в плен, находился в лагерях для военнопленных до освобождения в 1945 г. Эмигрировал в США. Работал художником-декоратором в нью-йоркской Метрополитен-опера.

10. Оболенская-Флам Людмила Сергеевна (урожд. Чернова), род. 14 июня 1931 г. в Риге. Мемуарист, эссеист, редактор, составитель, радиожурналист. Была долголетним сотрудником радиостанции “Голос Америки”. Живет в Гринбелт, Мэриленд. Представительница второго поколения первой эмиграции.

11. Ульянкина Татьяна Ивановна, историк, автор книги “Дикая историческая полоса”. Москва, РОССПЭН, 2010.

12. Толстой Николай Дмитриевич, род. в 1935 г., глава старшей ветви старинного дворянского рода Толстых-Милославских, кельтолог, специалист по истории насильственной репатриации. Автор книги на эту тему “Жертвы Ялты”, вышедшей впервые по-английски в 1978 г. Книга выдержала несколько изданий в Англии и Америке. На русском впервые опубликована в Париже, YМСА-Ргеss, 1988. Живет в Англии.

13. Пушкарев Борис Сергеевич, род. 22 окт. 1929 г. в Праге. Историк, общественно-политический деятель, градостроитель. Статистика взята из его книги “Две России”. Москва: изд. “Посев”, 2008. Представитель второго поколения первой эмиграции. Живет в Клифсайд Парке (Сliffside Раrк), Нью-Джерси.

14. Раевская-Хьюз Ольга Петровна (урожд. Раевская), литературовед, эссеист, редактор, профессор-славист. Живет в Беркли, Калифорния.

15. Отрывок из мемуарной статьи Раевской-Хьюз “В доме ▒Милосердный Самарянин’” из книги “Судьбы поколения 1920–1930-х годов в эмиграции”. – Москва: “Русский путь”, 2006. С. 143.

16. Толстая Александра Львовна, род. 1 июля 1884 г. в Ясной Поляне, младшая дочь Л. Толстого. Мемуарист, эссеист, публицист, лектор, филантроп, общественный деятель, основатель Толстовского фонда. Умерла в сентябре 1979 г. в Валли Коттедже, Нью-Йорк.

17 Из статьи А. Толстой Тhe Russians DP (Русские ДиПи). Russian Review, Vol. 9. д, N0. 1, Jan. 1950. С. 58.

18. Л. Оболенская-Флам. Из книги “Судьбы поколения 1920–1930-х годов в эмиграции”. – Москва: “Русский путь”, 2006. С.

19. Бен Шепард

20. Из статьи Л. Оболенской-Флам “О дипийском прошлом”. “Новый Журнал”, № 261, 2010. С. 305-19.

21. Полчанинов Ростислав Владимирович, род. 14 янв. 1919 г. Историк, общественный деятель, журналист, коллекционер. Представитель первой волны русской эмиграции. Живет в Нью Хайд-Парке (New Hyde Рагк), Нью-Йорк. Цитата из книги Р. Полчанинова “Заметки коллекционера”. – Лондон, 1988. С. 233.

22. Перфильев Александр Михайлович (псевд.: Александр Ли и Шерри-Бренди), род. в 1895 г. в Чите, умер в 1976 г. в Мюнхене. Георгиевский кавалер, участник Белого движения, во время Второй мировой войны был в казачьих частях генерала Петра Краснова. Поэт, прозаик, композитор-исполнитель эстрадных романсов. Представитель первой эмиграции.

23. Струве Глеб Петрович, род. 9 мая 1988 г. в С.-Петербурге. Поэт, литературный критик, редактор, профессор-славист. Представитель первой эмиграции. Умер 4 июня 1985 г. в Беркли, Калифорния.

24. Березов Родион Михайлович (наст. фамилия Акульшин, второй псевд. Д. Новоселов.), род. 8 апр. 1894 г. в д. Виловатое (Поволжье) 13-м ребенком в крестьянской семье. Поэт, прозаик. Воевал, был в немецких лагерях для военнопленных. Его имя связано с процессом, известным под названием “Березовская болезнь”, закончившимся легализацией бывших дипийцев, въехавших в США с фальшивыми документами, взятыми из-за боязни насильственной репатриации в СССР. Умер 24 июня 1988 г. в Ашфорде, Коннектикут.

25. Вейнбаум Марк Ефимович, род. 20 апреля 1890 г. в Проскурове Подольской губ. Журналист, публицист, общественный деятель. Эмигрировал в США в 1913 г. С 1914 работал в нью-йоркской газете “Новое русское слово”, став затем ее редактором и издателем до смерти 19 марта 1973 г.

26. Чеботарев Григорий Порфирьевич, род. 3 февраля 1899 г. в Павловске Санкт-Петербургской губ. Общественно-политический деятель, инженер-строитель, участник Белого движения. Представитель первой эмиграции. Умер в 1986 г. в Твиннинг-Вилладже, Пенсильвания.

27. Неполная строка стихотворения поэта, прозаика, литературного критика и мемуариста Георгия Владимировича Иванова (29.10.11 – 27.8.1958), ставшая синонимом возвращения творчества зарубежных авторов на родину: “Но я не забыл, что завещано мне / Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами”. Цитируется по антологии “Вернуться в Россию – стихами. 200 поэтов эмиграции”. – Москва: “Республика”, 1995. С. 231. Составитель и автор биографических данных – В. П. Крейд (Крейденков), поэт, прозаик, критик, редактор “Нового Журнала” (1994–2005). Живет в Айова-Сити, шт. Айова.

28. Полян Павел Маркович (псевд. Нерлер), географ, историк, литературовед. Его книга “Жертвы двух диктатур: остарбайтеры и военнопленные в Третьем рейхе и их репатриация” вышла в Москве, изд. “Ваш выбор. ЦИРЗ”, 1996. Тираж – 850 экз.

29. Бабичева Майя Евгеньевна, Автор многих статей о литературе Русского Зарубежья, зав. сектором рекомендательной библиографии РГБ. Автор биобиблиографических очерков “Писатели второй волны русской эмиграции”. – Москва, “Пашков Дом”. 2005. Тираж – 500 экз.

30. Агеносов Владимир Вениаминович – профессор, заслуженный деятель науки РФ, составитель и редактор: ряда антологий и справочников по литературе Русского Зарубежья, автор многочисленных статей и очерков о литераторах второй эмиграции, член РАГ в США.

31. Отрывок из статьи Агеносова “Итоги и задачи изучения литературы ди-пи и послевоенной эмиграции”. Записки РАГ в США. Т. 34, 2006–07. С. 53.

32. Книга “Свет прямой и отраженный. Воспоминания, проза, статьи” – самое полное собрание сочинений С. Голлербаха. Составители и редакторы Е. Голлербах и И. Трофимова. – С.-Петербург: “Инапресс”, 2003. 872 с.

33. Елагин Иван. “Собрание сочинений в двух томах”. Составл. и прим. Евгения Витковского. – Москва: “Согласие”, 1998.

34. “Встречи” – поэтический альманах-ежегодник (Филадельфия), до 1983 г. – “Перекрестки”. С 1983 г. редактор – В. Синкевич. Альманах перестал выходить в 2007 г.

36. Фесенко Татьяна Павловна (урожд. Святенко. 1915–1995), литератор, поэт, мемуарист, библиограф. Приводит сказанные ей эти слова Елагина в своей книге “Сорок шесть лет дружбы с Иваном Елагиным”. – Париж: “Альбатрос”, 1991. С. 123.

37. Последний прижизненный сб. стихов И. Елагина – “Тяжелые звезды”. Сост. и редактор Л. Ржевский. – Тенафлай: “Эрмитаж”, 1986.

38. Стихотворение цитируется по первой публикации – “Новый Журнал”, 1974, № 115. С. 41.

39. Шишкова Агния (Аглая) Сергеевна (в замужестве Ржевская), род. 1 февр. 1923 г. в Рославле. Поэт, профессор-славист. Умерла 26 мая (год) в Нью-Йорке.

40. Очерк Л. Ржевского “Про самого себя” дан предисловием к его книге “За околицей. Рассказы разных лет”, вышедшей посмертно. – Тенафлай: “Эрмитаж”, 1987. С. 28.

41. “К вершинам творческого слова”. Литературоведческие статьи и рецензии. – Нордфилд: Изд. Норвичского ун-та, 1990.

42. “Звездопад. Московские повести”. – Анн Арбор: “Эрмитаж”, 1984.

43. Жиглевич Евгения Владимировна, род. в 1921 г. в Риге. Эссеист, переводчик, редактор, актриса. Представительница первой эмиграции. Живет в Юниверсити-Хилл, Мэриленд.

44. Павел Нерлер. См.: Переписка Б. Филиппова и Г. Струве. “Новый Журнал”, № 258, 2010: “Новый Журнал”, № 260, 2010.

45. Стихотворение Б. Филиппова “Град Святыя Троицы” из его сб. “Влекущие дали дорог”. – Вашингтон (без изд.), 1987. С. 23.

Одной из наиболее сложных и трудноразрешимых проблем в русской истории была, есть и остается эмиграция. Несмотря на кажущиеся простоту и закономерность ее как общественного явления (каждому человеку ведь дано право свободно выбирать место своего проживания), эмиграция нередко становится заложницей тех или иных процессов политического, экономического, духовного или иного характера, теряя при этом свою простоту и самостоятельность. Революция 1917 г. , последовавшие за ней гражданская война и реконструкция системы российского общества не только стимулировали процесс русской эмиграции, но и наложили на него свой неизгладимый отпечаток, придав ему политизированный характер. Так, впервые в истории появилось понятие «белая эмиграция», имевшее четко выраженную идеологическую направленность. При этом игнорировался тот факт, что из 4,5 млн. русских, вольно или невольно оказавшихся за рубежом, лишь около 150 тыс. включились в так называемую антисоветскую деятельность. Но клеймо, поставленное в то время на эмигрантах — «враги народа», еще долгие годы оставалось для всех них общим. То же можно сказать и о 1,5 млн. русских (не считая граждан других национальностей), оказавшихся за рубежом в годы Великой Отечественной войны. Были, конечно, среди них и пособники фашистских оккупантов, и дезертиры, бежавшие за рубеж, спасаясь от справедливо го возмездия, и иного рода отщепенцы, но основу-то все-таки составляли лица, томившиеся в немецких концлагерях и вывезенные в Германию в качестве бесплатной трудовой силы. Но слово — «предатели» — было для всех них единым
После революции 1917 г. постоянное вмешательство партии в дела искусства, запрет на свободу слова и печати, преследование старой интеллигенции привели к массовой эмиграции представителей прежде всего русской эмиграции. Наиболее отчетливо это было заметно на примере культуры, которая разделилась на три лагеря. Первый составили те, кто оказался принять революцию и уехали за границей. Второй состоял из тех, кто принял социализм, прославлял революцию, выступив таким образом «певцами» новой власти. В третий вошли колеблющиеся: они то эмигрировали, то возвращались на родину, убедившись, что подлинный художник в отрыве от своего народа творить не может. Их судьба была различной: одни смогли приспособиться и выжить в условиях Советской власти; другие, как А. Куприн, проживший в эмиграции с 1919 г. по 1937 г., вернулись, чтобы умереть на родине естественной смертью; третьи покончили жизнь самоубийством; наконец, четвертые были репрессированы.

В первом лагере оказались деятели культуры, составившие ядро так называемой первой волны эмиграции. Первая волна русской эмиграции - самая массовая и значительная по вкладу в мировую культуру XX в. В 1918-1922 Россию покинули более 2,5 млн. человек — выходцы из всех классов и сословий: родовая знать, государственные и другие служилые люди, мелкая и крупная буржуазия, духовенство, интеллигенция, — представители всех художественных школ и направлений (символисты и акмеисты, кубисты и футуристы). Деятелей искусства, эмигрировавших в первую волну эмиграции принято относить к русскому зарубежью. Русское зарубежье - это литературно-художественное, философское и культурное течение в русской культуре 20—40-х, развиваемое деятелями эмиграции в европейских странах и направленное против официального советского искусства, идеологии и политики.
Проблемы русской эмиграции в той или иной мере рассматривали многие историки. Однако, наибольшее количество исследований появилось лишь в последние годы после крушения тоталитарного режима в СССР, когда произошло изменение самого взгляда на причины и роль русской эмиграции.
Особенно много стало появляться книг и альбомов по истории русской эмиграции, в которых фотографический материал или составляет основное содержание, или является важным дополнением к тексту. Особо следует отметить блестящий труд Александра Васильева «Красота в изгнании» , посвященный искусству и моде русской эмиграции первой волны и насчитывающий более 800 (!) фотографий, подавляющее большинство которых является уникальным архивным материалом. Однако при всей ценности перечисленных изданий следует признать, что их иллюстративная часть раскрывает лишь одну-две стороны жизни и деятельности русской эмиграции. И особое место в этом ряду занимает роскошный альбом «Русская эмиграция в фотографиях. Франция, 1917-1947» . Это по существу первая попытка, притом несомненно удачная, составить зримую летопись жизни русской эмиграции. 240 фотографий, выстроенных в хронологически-тематическом порядке, охватывают практически все области культурной и общественной жизни русских во Франции в период между двумя мировыми войнами. Наиболее важные из этих областей, как нам представляется, следующие: Добровольческая армия в изгнании, детские и юношеские организации, благотворительная деятельность, русская Церковь и РСХД, писатели, художники, русский балет, театр и кинематограф.
При этом нужно отметить достаточно малое количество научно-исторических исследований, посвященных проблемам русской эмиграции. В этом плане нельзя не выделить работу «Судьбы русских иммигрантов второй волны в Америке» . Кроме того, следует отметить работы самих русских иммигрантов, главным образом, первой волны, которые рассматривали эти процессы. Особый интерес в этом плане представляет работа профессора Г.Н. Пио-Ульского (1938 г.) «Русская эмиграция и ее значение в культурной жизни других народов » .

1. ПРИЧИНЫ И СУДЬБЫ ЭМИГРАЦИИ ПОСЛЕ РЕВОЛЮЦИИ 1917 Г.

В полном расцвете творческих сил встретили пролетарскую революцию многие видные представители русской интеллигенции. Одни из них очень скоро поняли, что в новых условиях русские культурные традиции либо будут растоптаны, либо поставлены под контроль новой власти. Ценя превыше всего свободу творчества, они избрали удел эмигрантов.
В Чехии, Германии, Франции они устраивались шоферами, официантами, мойщиками посуды, музыкантами в маленьких ресторанчиках, продолжая считать себя носителями великой русской культуры. Постепенно выделилась специализация культурных центров русской эмиграции; Берлин был издательским центром, Прага - научным, Париж - литературной.
Нужно заметить, что пути русской эмиграции были различны. Некоторые сразу не приняли советскую власть и уехали за границу. Другие же были или насильно высланы.
Старая интеллигенция, не принявшая идеологию большевизма, но и не принимавшая активного участия в политической деятельности, попала под жесткий пресс карательных органов. В 1921 г. по делу так называемой Петроградской организации, готовившей «переворот», было арестовано свыше 200 чел. Активными ее участниками была объявлена группа известных ученых и деятелей культуры. 61 человек был расстрелян, среди них ученый-химик М. М. Тихвинский, поэт Н. Гумилев.

В 1922 г. по указанию В. Ленина началась подготовка к высылке за границу представителей старой русской интеллигенции. Летом по городам России было арестовано до 200 чел. — экономистов, математиков, философов, историков и др. Среди арестованных находились звезды первой величины не только отечественной, но и мировой науки — философы Н. Бердяев, С. Франк, Н. Лосский и др.; ректоры Московского и Петербургского университетов: зоолог М. Новиков, философ Л. Карсавин, математик В. В. Стратонов, социолог П. Сорокин, историки А. Кизеветтер, А. Боголепов и др. Решение о высылке было принято без суда.

Русские оказались за границей не потому что они мечтали о богатстве и славе. Они за границей потому что их предки, дедушки и бабушки не могли согласиться с экспериментом который проводился над русским народом, гонением на все русское и уничтожением Церкви. Нужно не забывать, что в первые дни революции слово «Россия» было запрещено и строилось новое «интернациональное» общество.
Так что эмигранты всегда были против властей на их родине, но всегда горячо любили свою родину и отечество и мечтали туда вернуться. Они сохранили русский флаг и правду о России. Истинно русская литература, поэзия, философия и вера продолжала жить в Зарубежной Руси. Основная цель была у всех «донести свечу до родины», сохранить русскую культуру и неиспоганенную русскую православную веру для будущей свободной России.
Русские за границей считают, что Россия - это приблизительно та территория, которая до революции называлась Россией. До революции русские делились по наречию на великороссов, малороссов и белорусов. Все они себя считали русскими. Не только они, но и другие национальности тоже себя считали русскими. Например, татарин говорил: я татарин, но я русский. Среди эмиграции много таких случаев и по сей день и все они себя считают русскими. Кроме того среди эмиграции часто встречаются сербские, немецкие, шведские и другие не русские фамилии. Это все потомки иностранцев, которые приехали в Россию, обрусели и считают себя русскими. Все они любят Россию, русских, русскую культуру и православную веру.
Эмигрантский быт это в основном дореволюционный русский православный быт. Эмиграция не празднует 7-го ноября, а устраивает траурные собрания «Дни непримиримости» и служит панихиды за упокой миллионов погибших людей. 1-е мая и 8-е марта никому не известны. Праздник праздников у них Пасха, Светлое Христово Воскресение. Кроме Пасхи празднуется Рождество, Вознесение, Троица и соблюдаются посты. Для детей устраивается Рождественская Елка с Дедом Морозом и подарками и ни в коем случае не Новогодняя Елка. Поздравляют с «Воскресением Христовым» (Пасхой) и с «Рождеством Христовым и Новым Годом», а не только с «Новым Годом». Перед Великим Постом устраивается масленица и кушаются блины. На Пасху пекут куличи и готовят сырную пасху. День Ангела празднуется, а день рождения почти нет. Новый Год считается не русским праздником. В домах у них всюду иконы, дома они освящают и на Крещение священник ездит со святой водой и освящает дома, тоже часто возят чудотворную икону. Они хорошие семьянины, разводов имеют мало, хорошие работники, их дети хорошо учатся, и нравственность на высоком уровне. Во многих семьях до и после еды поется молитва
В результате эмиграции за границей оказалось примерно 500 крупных ученых, возглавивших кафедры и целые научные направления (С. Н. Виноградский, В. К. Агафонов, К. Н. Давыдов, П. А. Сорокин и др.). Внушителен список уехавших деятелей литературы и искусства (Ф. И. Шаляпин, С.В. Рахманинов, К.А. Коровин, Ю. П. Анненков, И. А. Бунин и т.д.). Такая утечка умов не могла не привести к серьезному понижению духовного потенциала отечественной культуры. В литературном зарубежье специалисты выделяют две группы литераторов — сформировавшиеся как творческие личности до эмиграции, в России, и получившие известность уже за рубежом. В первую входят виднейшие русские писатели и поэты Л. Андреев, К. Бальмонт, И. Бунин, 3. Гиппиус, Б. Зайцев, А. Куприн, Д. Мережковский, А. Ремизов, И. Шмелев, В. Ходасевич, М. Цветаева, Саша Черный. Вторую группу составили литераторы, которые ничего или почти ничего не напечатали в России, но полностью созрели лишь за ее пределами. Это В, Набоков, В. Варшавский, Г. Газданов, А. Гингер, Б. Поплавский. Самым выдающимся среди них был В. В. Набоков. В эмиграции оказались не только писатели, но и выдающиеся русские философы; Н, Бердяев, С. Булгаков, С, Франк, А. Изгоев, П. Струве, Н. Лосский и др.
В течение 1921-1952 гг. заграницей выпускалось более 170 периодических изданий на русском языке в основном по истории, праву, философии и культуре.
Самым продуктивным и популярным мыслителем в Европе был Н. А. Бердяев (1874-1948 гг.), оказавший огромное влияние на развитие европейской философии. В Берлине Бердяев организовал Религиозно-философскую академию, участвует в создании Русского научного института, содействует становлению Русского студенческого христианского движения (РСХД). В 1924 он переезжает во Францию, где становится редактором основанного им журнала «Путь» (1925-1940), важнейшего философского органа российской эмиграции. Широкая европейская известность позволила Бердяеву выполнить весьма специфическую роль — служить посредником между русской и западной культурами. Он знакомится с ведущими западными мыслителями (М. Шелер, Кейзерлинг, Ж. Маритен, Г. О. Марсель, Л. Лавель и др.), устраивает межконфессиональные встречи католиков, протестантов и православных (1926— 1928), регулярные собеседования с католическими философами (30-е годы), участвует в философских собраниях и конгрессах. По его книгам западная интеллигенция познакомилась с русским марксизмом и русской культурой.

Но, наверное одним из самых ярких представителей русской эмиграции был Питирим Александрович Сорокин (1889-1968 г.), который известен многим как видный ученый-социолог. Но он выступая еще (правда, непродолжительное время) и в качестве политического деятеля. Посильное участие в революционном движении привело его после свержения самодержавия на пост секретаря главы Временного правительства А.Ф. Керенского. Это произошло в июне 1917 г, а к октябрю П.А. Сорокин был уже заметным членом эсеровской партии.
Приход большевиков к власти он встретил чуть ли не с отчаянием. На октябрьские события П. Сорокин откликнулся рядом статей в газете «Воля народа», редактором которой он являлся, причем не побоялся подписать их своим именем. В этих статьях, написанных во многом под впечатлением слухов о бесчинствах, учиненных при штурме Зимнего дворца, новые правители России характеризовались как убийцы, насильники и грабители. Впрочем, Сорокин, как и другие социалисты-революционеры, не теряет надежды, что власть большевиков - это ненадолго. Уже через несколько дней после Октября он отметил в дневнике, что «трудящиеся находятся на первой стадии «отрезвления», большевистский рай начинает тускнеть». Да и события, происходившие с ним самим, казалось, подтверждали этот вывод: рабочие несколько раз спасали его от ареста. Все это вселяло надежду, что власть у большевиков можно будет скоро отобрать с помощью Учредительного собрания.
Однако этого не случалось. Одна из лекций «О текущем моменте» была прочитана П.А. Сорокиным в г. Яренске 13 июня 1918 г.. Прежде всего Сорокин объявил собравшимся, что, «по глубокому его убеждению, при внимательном изучении психологии и духовного роста своего народа для него было ясно, что ничего путного не будет, если у власти станут большевики... наш народ еще не прошел тот этап развития человеческого духа. этап патриотизма, сознания единства нации и мощи своего народа, без которого нельзя войти в двери социализма». Однако «неумолимым ходом истории - это страдание... стало неизбежным». Сейчас, - продолжал Сорокин, - «мы видим и ощущаем на себе, что заманчивые лозунги революции 25 октября не только не осуществлены, но совершенно попраны, и мы даже лишились тех политически»; свобод и завоеваний, которыми владели раньше». Обещанная социализация земли не проводится, государство разорвано на клочки, большевики «вошли в сношения с немецкой буржуазией, которая обкрадывает и без того бедную страну» .
П.А. Сорокин предсказывал, что продолжение подобной политики ведет к гражданской войне: «Обещанный хлеб не только не дан, но последним декретом должен силою отбираться вооруженными рабочими от полуголодного крестьянина. Рабочие знают, что такой добычей хлеба окончательно разрознят крестьян от рабочих и подымут войну два трудовых класса один против другого». Несколько ранее Сорокин эмоционально отметил в дневнике: «Семнадцатый год дал нам Революцию, но что она принесла моей стране, кроме разрушения и позора. Открывшееся лицо революции - это лицо зверя, порочной и грешной проститутки, а не чистое лицо богини, которое рисовалось историками других революций».

Впрочем, несмотря на разочарование, которое в тот момент охватило многих политических деятелей, ждавших и приближавших семнадцатый год в России. Питирим Александрович считал, что ситуация вовсе не безнадежна, ибо «мы дошли до такого состояния, хуже которого не может и быть, и надо думать, что дальше будет лучше». Эту зыбкую основу своего оптимизма он пытался подкрепить надеждами на помощь союзников России по Антанте.
Деятельность П.А. Сорокина не осталась незамеченной. Когда власть большевиков на севере России упрочилась, Сорокин в конце июня 1918 г. решил присоединиться к Н.В, Чайковскому - будущему главе белогвардейского правительства в Архангельске. Но, не доехав до Архангельска, Питирим Александрович вернулся в Великий Устюг, чтобы подготовить там свержение местной большевистской власти. Однако сил для этой акции у антикоммунистических групп в Великом Устюге оказалось недостаточно. И Сорокин со своими товарищами попал в сложное положение - за ним по пятам шли чекисты и был арестован. В тюрьме Сорокин написал письмо Севере-Двинскому губисполкому, где объявил о сложении с себя депутатских полномочий, выходе из партии эсеров и намерении посвятить себя работе в области науки и народного просвещения. В декабре 1918 г. П.А. Сорокин был выпущен из тюрьмы, и к активной политической деятельности он уже не вернулся. В декабре 1918 г. он вновь приступил к педагогической деятельности в Петрограде, в сентябре 1922 г. выехал в Берлин, а через год перебрался в США и в Россию больше не возвращался.

2. ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ «РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ»

Первая мировая война и революция в России сразу же нашли глубокое отражение в культурологической мысли. Наиболее ярким и вместе с тем оптимистическим осмыслением наступившей новой эпохи исторического развития культуры стали идеи так называемых «евразийцев». Крупнейшими фигурами среди них были: философ и богослов Г. В. Флоровский, историк Г.В. Вернадский, лингвист и культуролог Н. С. Трубецкой, географ и политолог П.Н. Савицкий, публицист В. П. Сувчинский, юрист и философ Л.П. Карсавин. Евразийцы имели смелость сказать изгнанным из России соотечественникам, что революция — не абсурд, не конец русской истории, но ее полная трагедийности новая страница. Ответом на такие слова были обвинения в пособничестве большевикам и даже в сотрудничестве с ОГПУ.

Однако мы имеем дело с идейным движением, находившимся в связи со славянофильством, почвенничеством и особенно с пушкинской традицией в русской общественной мысли, представленной именами Гоголя, Тютчева, Достоевского, Толстого, Леонтьева, с идейным движением, готовившим новый, обновленный взгляд на Россию, ее историю и культуру. Переосмысливалась, прежде всего, выработанная в философии истории формула «Восток — Запад — Россия». Исходя из того, что Евразия представляет собою ту наделенную естественными границами географическую область, которую в стихийном историческом процессе суждено было, к конечном счете, освоить русскому народу — наследнику скифов, сарматов, готов, гуннов, авар, хазар, камских болгар и монголов. Г. В. Вернадский говорил, что история распространения русского государства есть в значительной степени история приспособления русского народа к своему месторазвитию - Евразии, а также и приспособление всего пространства Евразии к хозяйственно-историческим нуждам русского народа.
Отошедший от евразийского движения Г. В. Флоровский утверждал, что судьба евразийства — история духовной неудачи. Этот путь никуда не ведет. Нужно вернуться к исходной точке. Воля и вкус к совершившейся революции, любовь и вера в стихию, в органические законы естественного роста, представление об истории как мощном силовом процессе закрывают перед евразийцами тот факт, что история есть творчество и подвиг, и принимать случившееся и свершившееся нужно лишь как знамение и суд Божий, как грозный призыв к человеческой свободе.

Тема свободы — основная в творчестве Н. А. Бердяева, наиболее известного на Западе представителя русской философской и культурологической мысли. Если либерализм — в самом общем определении — является идеологией свободы, то можно утверждать, что творчество я мировоззрение этого русского мыслителя, по крайней мере в его «Философия свободы » (1911), явственно приобретает христианско-либеральную окраску. От марксизма (с увлечения которым он начал свой творческий путь) в его мировоззрении сохранилась вера в прогресс и так и не преодоленная европоцентристская ориентация. Присутствует в его культурологических построениях и мощный гегелевский пласт.
Если, по Гегелю, движение всемирной истории осуществляется силами отдельных народов, утверждающих в своей духовной культуре (в принципе и идее) различные стороны или моменты мирового духа в абсолютной идеи, то и Бердяев, критикуя концепцию «интернациональной цивилизации», полагал, что есть только один исторический путь к достижению высшей бесчеловечности, к единству человечества — путь национального роста а развития, национального творчества. Всечеловечество не существует само по себе, оно раскрывается лишь в образах отдельных национальностей. При этом национальность, культура народа мыслится не как «механическая бесформенная масса», но как целостным духовный «организм». Политический аспект культурно-исторической жизни народов раскрывается Бердяевым формулой «один — многие — все», в которой гегелевские деспотия, республика и монархия заменены самодержавным, либеральным и социалистический государствами. От Чичерина Бердяев заимствовал идею «органических» и «критических» эпох в развитии культуры.
«Умопостигаемый образ» России, к которому стремился в своей историке -культурной рефлексии Бердяев, получил завершенное выражение в «Русской идее » (1946). Русский народ характеризуется в ней как «в высшей степени поляризованный народ», как совмещение противоположностей государственничества и анархии, деспотизма и вольности, жестокости и доброты, искания Бога и воинствующего безбожия. Противоречивость и сложность «русской души» (и вырастающей из этого русской культуры) Бердяев объясняет тем, что в России сталкиваются и приходят во взаимодействие два потока мировой истории — Восток и Запад. Русский народ не есть чисто европейский, но он и не азиатский народ. Русская культура соединяет два мира. Она есть «огромный Востоко-Запад». В силу борьбы западного и восточного начал русский культурно-исторический процесс обнаруживает момент прерывистости и даже катастрофичности. Русская культура уже оставила за собой пять самостоятельных периодов-образов (киевский, татарский, московский, петровский и советский) и, возможно,—полагал мыслитель, — «будет еще новая Россия».
В работе Г. П. Федотова «Россия и свобода», созданной одновременно с «Русской идеей» Бердяева, обсуждается вопрос о судьбе свободы в России, поставленный в культурологическом контексте. Ответ на него может быть получен, по мысли автора, лишь после уяснения того, «принадлежит ли Россия к кругу народов западной культуры» или к Востоку (причем если к востоку, то в каком смысле)? Мыслитель считая, что Россия знала Восток в двух обличьях: «поганом» (языческом) и православном (христианском). Вместе с тем русская культура создавалась на периферии двух культурных миров: Востока и Запада. Взаимоотношения с ними в тысячелетней культурно-исторической традиции России приняли четыре основные формы.

Россия Киевская свободно воспринимала культурные воздействия Византии, Запада и Востока. Время монгольского ига — время искусственной изоляции российской культуры, время мучительного выбора между Западом (Литва) и Востоком (Орда). Русская культура в эпоху Московского царства существенно связана с общественно-политическими отношениями восточного типа (хотя уже с XVII в. заметно явное сближение России с Западом). Новая эпоха вступает в своя права на историческом отрезке от Петра I до революции. Она представляет собой торжество западной цивилизации на русской почве. Однако антагонизм между дворянством и народом, разрыв между ними в области культуры предопределили — считает Федотов — неудачу европеизации и освободительного движения. Уже в 60-е гг. XIX в., когда был сделан решающий шаг социального и духовного раскрепощения России, самая энергичная часть западнического, освободительного движения пошла по «антилиберальному руслу». Вследствие этого все новейшее социальное и культурное развитие России предстало «опасным бегом на скорость»: что упредит — освободительная европеизация или московские бунт, который затопит и смоет молодую свободу волной народного гнева? Ответ известен.
К середине XX в. русская философская классика, сложившаяся в контексте споров между западниками и славянофилами и под влиянием творческого импульса Вл. Соловьева, подошла к своему завершению. Особое место на атом последнем отрезке классической русской мысли занимает И. А. Ильин. Несмотря на огромное и глубокое духовное наследие, Ильин — наименее известный и изученный мыслитель русского зарубежья. В интересующем нас отношении наиболее значима его метафизическая и историческая трактовка русской идеи.
Ильин полагал, что ни один народ не имел такого бремени и такого задания, как русский народ. Русское задание, нашедшее всестороннее выражение в жизни и мысли, в истории и культуре, определяется мыслителем следующим образом: русская идея есть идея сердца. Идея созерцающего сердца. Сердца, созерцающего свободно в предметно к передающего свое видение воле для действия и мысли для осознания и слова. Общий смысл этой идеи заключается в том, что России исторически восприняла от христианства. А именно: в вере в то, что «Бог есть любовь». Вместе с тем русская духовная культура — порождение и первичных сил народа (сердце, созерцание, свобода, совесть), и выращенных на их основе вторичных сил, выражающих волю, мысль, форму и организацию в культуре и в общественной жизни. В религиозной, художественной, научной в правовой сферах Ильин обнаруживает свободно и предметно созерцающее русское сердце, т.е. русскую идею.
Общий взгляд на русский культурно-исторический процесс развитая определялся у Ильина его пониманием русской идеи как идеи православного христианства. Русский Народ как субъект исторической жизнедеятельности предстает в его описаниях (касающихся и первоначальной, предысторической эпохи, и процессов государственного строительства) в характеристике, достаточно близкой к славянофильской. Он живет в условиях родового и общинного быта (с вечевым строем в властью князей). Он — носитель и центростремительных, и центробежных тенденций, в его активности проявляется созидательное, но дорой и разрушительное начало. На всех этапах культурно-историческою развития Ильина интересует вызревание и утверждение монархического начала власти. Высоко оценивается послепетровская эпоха, давшая новый синтез православия и светской цивилизации, сильную сверхсословную власть и великие реформы 60-х гг. ХIХ в. Несмотря на установление советского строя, Ильин верил в возрождение России.

Эмиграция более миллиона бывших подданных России переживалась а осмысливалась по-разному. Пожалуй, наиболее распространенной точкой зрения к концу 20-х годов стало убеждение в особой миссии русского зарубежья, призванного сохранить и развить все живоносные начала исторической России.
Первая волна русской эмиграции, пережив свой пик на рубеже 20-х - 30-х годов, сошла на нет в 40-х. Ее представители доказали, что русская культура может существовать и вне России. Русская эмиграция, совершила настоящий подвиг — сохранила и обогатила традиции русской культуры в чрезвычайно трудных условиях.
Начавшаяся с конца 80-х годов эпоха перестройки и реорганизации российского общества открыла новый путь в решении проблемы русской эмиграции. Гражданам России было впервые в истории предоставлено право свободного выезда за рубеж по различным каналам. Были также пересмотрены прежние оценки русской эмиграции. Вместе с тем наряду с положительными моментами в данном направлении появились и некоторые новые проблемы в деле эмиграции.
Прогнозируя будущее российской эмиграции, можно с достаточной определенностью констатировать тот факт, что процесс этот будет идти и дальше, приобретая все новые черты и формы. Например, в ближайшее время может появиться новая «массовая эмиграция», то есть выезд за рубеж целых групп населения или даже народов (наподобие «еврейской эмиграции»). Не исключена также возможность проявления и «обратной эмиграции» - возвращения в Россию лиц, ранее выехавших из СССР и не нашедших себя на Западе. Возможно обострение проблемы с «ближней эмиграцией», к чему также необходимо заблаговременно готовиться.
И наконец, самое главное, - необходимо помнить, что 15 млн. русских за рубежом - это наши соотечественники, у которых одно с нами Отечество - Россия!

Первая волна русской эмиграции - самая массовая и значительная по вкладу в мировую культуру XX в. В 1918-1922 годах Россию покинули более 2,5 млн человек - выходцы из всех классов и сословий: родовая знать, государственные и другие служилые люди, мелкая и крупная буржуазия, духовенство, интеллигенция, - представители всех художественных школ и направлений (символисты и акмеисты, кубисты и футуристы). В Чехии, Германии, Франции они устраивались шоферами, официантами, мойщиками посуды, музыкантами в маленьких ресторанчиках, продолжая считать себя носителями великой русской культуры. Постепенно выделилась специализация культурных центров русской эмиграции: Берлин был издательским центром, Прага - научным, Париж - литературной, шире - духовной столицей русского зарубежья.

В 1921 -1952 гг. за границей выпускалось более 170 периодических изданий на русском языке в основном по истории, праву, философии и культуре. В Париже Общество русских инженеров насчитывало 3 тыс членов, Общество химиков - более 200 человек. За границей оказалось примерно 500 крупных ученых, возглавивших кафедры и целые научные направления (СЯ. Виноградский, В.К. Агафонов, К.Н. Давыдов, П.А. Сорокин и др.). Внушителен список уехавших деятелей литературы и искусства (Ф.И. Шаляпин, С.В. Рахманинов, К.А. Коровин, Ю.П. Анненков, И.А. Бунин и т. д.). Такая утечка умов не могла не привести к серьезному понижению духовного потенциала отечественной культуры.

В литературном Зарубежье специалисты выделяют две группы литераторов - сформировавшиеся как творческие личности до эмиграции, в России, и - получившие известность уже за рубежом. В первую входят виднейшие русские писатели и поэты Л. Андреев, К. Бальмонт, И. Бунин, 3. Гиппиус, Б. Зайцев, А. Куприн, Д. Мережковский, А. Ремизов, И. Шмелев, В. Ходасевич, М. Цветаева, Саша Черный.

Наиболее известным среди них был, пожалуй, И.А. Бунин (1870-1953) - почетный академик Петербургской Академии наук (1909), лауреат Нобелевской премии (1933). Эмигрировал из России в 1920 г. Продолжая классические традиции Тургенева, Чехова, Бунин в своих рассказах и повестях показывает оскудение дворянских усадеб («Антоновские яблоки»), гибельное забвение нравственных основ жизни («Господин из Сан-Франциско»). Самые значительные произведения Бунин написал в эмиграции: «Митина любовь» (1925), «Жизнь Арсеньева» (1930), сборник рас-сказов «Темные аллеи» (1946).

Вторую группу составили литераторы, которые ничего или почти ничего не напечатали до эмиграции в России. Это В. Набоков, В. Варшавский, Г. Газданов, А. Гингер, Б. Поплавский. Самым выдающимся среди них был В.В. Набоков (1898-1977), в 1919 году эмигрировавший из России сначала в Европу, а затем (1940) - в США. Набоков великолепно владел как русским литературным, так и английским языками. В романах «Защита Лужина» (1930), «Дар» (1937), «Приглашение на казнь» (1936), «Пнин» (1957) писатель раскрывается конфликт духовно одаренного одиночки с миром «пошлости» - «мещанской цивилизацией», где властвуют ложь и социальные фикции. В знаменитой «Лолите» (1955) показан эротический опыт рафинированного европейца.

В эмиграции оказались не только писатели, но и выдающиеся русские философы; Я. Бердяев, С. Булгаков, С. Франк, А. Изгоев, П. Струве, Н. Лосский и др. Мировым признанием пользовался один из последних русских философов серебряного века. Н.О. Лосский (1870-1965), крупнейший представитель интуитивизма и персонализма, несколько лет читавший лекции в русских университетах Чехословакии. Правительство этой страны, возглавляемое видным историком соци-альной мысли Т. Масариком, предоставило русским эмигрантам пособия и стипендии. Одним из центров русского философского Зарубежья, где продолжались традиции философии «серебряного века», была Прага. В 1922 году здесь был организован Русский юридический факультет при Карповом университете. Среди русских преподавателей числились П. Струве, П. Новгородцев, С. Булгаков, В. Вернадский, И. Лапшин, Н. Лосский, Г. Флоровский, В. Зеньковский.

Самым продуктивным и популярным мыслителем в Европе был Н.А. Бердяев (1874- 1948), оказавший огромное влияние на развитие европейской философии. Бердяев принадлежал к знатному военно-дворянскому роду. Учился в Киевском университете (1894-1898) на естественном, затем на юридическом факультетах. В 1894 г. примкнул к марксистским кружкам, за что был исключен из университета, арестован и выслан на 3 года в Вологду. В 1901 -1902 Бердяев пережил эволюцию, характерную для идейной жизни России тех лет и получившую название «движение от марксизма к идеализму», т. е. от экономического детерминизма и грубого материализма он перешел к философии личности и свободы в духе религиозного экзистенциализма и персонализма. Наряду с С.Н. Булгаковым, П.Б. Струве, СЛ. Франком Бердяев становится одной из ведущих фигур этого движения, которое заявило о себе сборником «Проблемы идеализма» (1902) и положило начало религиозно-философскому возрождению в России. В 1904 г. в Петербурге, где Бердяев руководил журналами «Новый путь» и «Вопросы жизни», он сближается с кругом Д.С. Мережковского, З.Н. Гиппиус, В.В. Розанова, в недрах которого возникло течение, названное «новым религиозным состоянием». В 1908 г. в Москве он вступает в Религиозно-философское общество памяти Вл. Соловьева, участвует в подготовке знаменитых «Вех». У себя дома Бердяев проводит еженедельные литературно-философские собрания, организует Вольную академию духовной культуры (1918), читает публичные лекции и становится признанным лидером небольшевистской общественности. Дважды его арестовывают и осенью 1922 г. высылают в Германию в составе большой группы деятелей русской науки и культуры. В Берлине Бердяев организует Религиозно-философскую академию, участвует в создании Русского научного института, содействует становлению Русского студенческого христианского движения (РСХД).

В 1924 году он переезжает во Францию, где становится редактором основанного им журнала «Путь» (1925-1940), важнейшего философского органа российской эмиграции. Широкая европейская известность позволила Бердяеву выполнить весьма специфическую роль - служить посредником между русской и западной культурами. Он знакомится с ведущими западными мыслителями (М. Шелер, Кейзерлинг, Ж. Маритен, Г.О. Марсель, Л. Лавель и др.), устраивает межконфессиональные встречи католиков, протестантов и православных (1926-1928), регулярные собеседования с католическими философами (30-е годы), участвует в культурфилософских собраниях и конгрессах.

Бердяев - автор около 40 книг, в том числе «Смысл творчества» (1916), «Русская идея» (1948), «Самопознание» (1949) и др., переведенных на многие языки мира. Свобода, дух и творчество противопоставлены у него необходимости и миру объектов, где царствуют зло, страдание и рабство. Смысл истории, по Бердяеву, мистически постигается в мире свободного духа, за пределами исторического времени. Его книга «Истоки и смысл русского коммунизма» выдержала во Франции восемь изданий. По его книгам в том числе западная интеллигенция познакомилась с русским марксизмом и русской культурой.

Теоретическим результатом пребывания русских мыслителей на Западе явилось самобытное учение - евразийство. Среди его сторонников и авторов - лингвисты Н. Трубецкой и Р. Якобсон, философы Л. Карсавин, С. Франк, историки Г. Вернадский и Г. Флоровский, правовед Н. Алексеев, религиозный писатель В. Ильин, ученые и публицисты - П. Сувчинский, Д. Святополк-Мирский, П. Савицкий. В 1921 году появился первый коллективный сборник евразийцев «Исход к Востоку». Идеи евразийства, первоначально достаточно разнород-ные (1921 -1924), постепенно, к 30-м годам, приобретали законченный вид. Во Франции, Германии, Англии, Чехословакии, Китае сложились евразийские центры, выпускавшие сборники, хроники, монографии и статьи. Концепция евразийства тесно связана с идеями славянофилов и уходит своими корнями в сложившуюся в XVI века теорию «Москва - третий Рим».

Евразийство, идейно-политическое и философское течение в русской эмиграции 1920-1930-х годов. Началом движения стал выход сборника «Исход к Востоку» (София, 1921) молодых философов и публицистов Н.С. Трубецкого, П.Н. Савицкого, Г.В. Флоровского и П.П. Сувчинского. Историо-философская и геополитическая доктрина евразийства, следуя идеям поздних славянофилов (Н.Я. Данилевский, Н.Н. Страхов, К.Н. Леонтьев), во всем противопоставляла исторические судьбы, задачи и интересы России и Запада и трактовала Россию как «Евразию», особый срединный материк между Азией и Европой и особый тип культуры. На первом этапе движения евразийцы осуществили ряд плодотворных историко-культурных разработок, однако затем евразийство все более приобретало политическую окраску, наследуя «сменовеховству» в признании закономерности русской революции и оправдании большевизма. Эта тенденция, усиленно проводившаяся левым крылом евразийства (Сувчинский, Л.П. Карсавин, П.С. Арапов, Т.П. Святополк-Мирский и др.), сочетавшаяся с проникновением в движение агентуры Государственного политического управления (Н.Н. Ланговой, СЯ. Эфрон и др.), вызывала про-тест другой части евразийцев, и после ряда расколов на грани 20-30-х годов евразийство пошло на убыль.

Первая волна русской эмиграции, пережив свой пик на рубеже 20-30-х годов, сошла на нет в 40-х. Ее представители доказали, что русская культура может существовать и вне России. Русская эмиграция совершила настоящий подвиг - сохранила и обогатила традиции русской культуры в чрезвычайно трудных условиях.