Каково отношение блока к революции. Тема революции в поэме А.А.Блока "Двенадцать"

Блок и революция

Проблема отношения Блока к революции сложна и загадочна. С одной стороны, завершая “Двенадцать” образом Христа, несущего флаг, Блок дает понять, что революция - явление положительное, но, несмотря на это, в сцене убийства звучат ноты искренней жалости и сострадания к убитой девушке, бывшей, в общем-то, представительницей старого и отжившего мира. Эта позиция дает нам возможность предположить, что осмысление поэтом революции было скорее мистическим, чем логическим.. Блок видел в ней не историческое явление, призванное освободить и осчастливить людей, а процесс перехода всего мира в другое, новое состояние, ведущее к перерождению не только общества, но и самого человека.

Построение поэмы “Двенадцать” дает нам четкое представление о системе мира, в который пришла революция. В начале произведения дается описание Того, что осталось от прежней жизни. Это - лоскутки и обрывки фраз, постоянное и бессмысленное движение снега и ветра, бедность и темнота. Основными свойствами старого мира являются его разорванность и бесцельность, его двухцветность. Блок явно не признает за таким миром права на жизнь. Барыня, поп, писатель - лишь пародии на людей. Такой мир подобен скорлупе, из которой уже вылупился птенец, т. е. двенадцать.

Они являются единственной силой, способной двигаться вперед среди развалин старого. У них нет цели, но есть структура и упорядоченность, создающие впечатление осмысленности. Столкновение между двумя мирами, миром хаоса и миром порядка, дано в сцене убийства Катьки.

Надо сказать, что различные части поэмы написаны в разных ритмах, причем теме двенадцати сопутствует размер марша, тема же Катьки до того, что с той произошло* дана в ритме частушек. Тем самым выводится коренное различие двух систем взглядов, двух мировоззрений. В первом случае, при описании двенадцати, подчеркивается их сплоченность и устремленность - самая главная, на мой взгляд, сила революции. Поэт не может не признать победы этого способа жизни. Размер частушек, наоборот, убеждает нас в несовременности и обреченности всего старого, всего того, что было дорого самому поэту. Ведь настоящее чувство просвечивает в монологе Петьки, несущем в себе музыку прежних стихотворений Блока. Но в то же время поэт понимает: то, что было, уже нельзя не только возвратить, но и даже частично воскресить. Поэтому и отказывается Петруха от своей любви, ведь “не такое нынче время”, нет места чувству в мире, переделанном революцией. В подобной раздвоенности и кроется величайшая трагедия поэта. С одной стороны, он не может оставаться в старом мире, но в то же время и не может пойти вместе с двенадцатью, отрицающими поэзию.

Получается, что Блок принимает и одновременно не принимает революцию, признавая за ней безусловное и законное право изменить вселенную, но не находя в ней своего места. Интересно, что в конце поэмы старый мир преобразуется в маленького бездомного пса, увязавшегося за людьми. Это свидетельствует о том, что двенадцать действительно вырвались из старого космоса и идут уже совсем в другом пространстве, ведомые самим Христом.

Образ Христа может иметь много значений, причем непонятно, какое из них соответствует замыслу поэта. Мне кажется, что этот символ выбран Блоком потому, что Христос - Бог и посланник Бога, то есть носитель высшего, вселенского смысла, но, вместе с тем, он - страдающий человек, идущий на Голгофу. Получается, что Христос, идя впереди двенадцати с кровавым флагом, не только благословляет и оправдывает их, во и указывает им путь страдания и, может быть, смерти.

Суммируя все сказанное, можно заключить, что. Блок принимал и оправдывал революцию, но не видел ни своего места в меняющемся мире, ни конечной цели всего происходящего. Для него разрушение старого вписывалось в картину развития жизни потому, что, по его мнению, вся пошлость и грязь окружавшего его общества не могла не быть уничтожена, а единственной силой, способной очистить вселенную, он видел архийную силу “двенадцати” - то ли рабочих, то ли солдат, а может быть, и просто арестантов, не имеющих ничего общего ни с ним самим, ни с обществом, в котором он жил.

Репетиторство

Нужна помощь по изучению какой-либы темы?

Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.

Блок воспринял Октябрьскую революцию как уникальную возможность для грандиозного духовного обновления, для построения новой жизни по законам красоты и гармонии. Эти настроения отразила поэма «Двенадцать», которую поэт считал лучшим из всего им написанного, и статья «Интеллигенция и. Революция», создававшиеся одновременно - в январе 1918 г. В «Двенадцати» Блок приветствовал крушение старого мира и торжество новой революционной стихии: Стоит буржуй, как пес голодный, Стоит безмолвный,как вопрос. И старый мир,как пес безродный, Стоит за ним,поджавши хвост. Поэт не идеализирует двенадцати красногвардейцев - апостолов новой веры, которые напоминают настоящих уголовников: «...На спину б надо бубновый туз!» В то же время, он не отрицает возможное положительное значение начавшегося революционного переворота, который должен распространиться на весь мир: Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем, Мировой пожар в крови - Господи.благослови! Красногвардейцы обещают «пальнуть пулей» в «святую Русь», провозглашают свободу «без креста», угрожают; Уж я ножичком Полосну, полосну! Ты лети,буржуй,воробышком! Выпью кровушку За зазнобушку, Чернобровушку... И все потому, что: «Скучно!» И внезапно при этом: «Упокой, Господи, душу рабы твоей...» И вдруг оказывается, что они требуют от Бога благословение на свое кровавое дело. Богоборцы в действительности, по Блоку, творят Божью волю, приносят очистительную жертву, в виде старого мира, жертву, необходимую для рождения мира нового. И поэт в финале поэмы! заставляет самого Иисуса Христа возглавить грозное шествие двенадцати. Статья «Интеллигенция и Революция» помогает нам понять позицию Блока. Здесь автор «Двенадцати» утверждает: «Размах русской революции, желающей охватить весь мир (меньшего истинная революция желать не может, исполнится это желание или нет - гадать не нам) таков: она лелеет надежду поднять мировой циклон, который донесет в заметенные снегом страны - теплый ветер и нежный запах апельсиновых рощ; увлажнит спаленные солнцем степи юга - прохладным северным дождем. «Мир и братство народов» - вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чем ревет ее поток. Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать». Блок думал, что музыку революции услышал верно. Он призывал современников: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию». Однако Блок был честным художником, и под конец жизни, через три с небольшим года, начал понимать, что «нежного запаха апельсиновых рощ» революция никому не принесла и вряд ли принесет. Зато принесла не только кровь и жестокости, но громадный рост уровня несвободы - не только политической, но и творческой. Именно творческая свобода была особенно важна для Блока, и ее отсутствие он переживал тяжелее всего. Не случайно в одном из своих последних стихотворений «Пушкинскому Дому» поэт просил поддержки у великого предшественника: Пушкин! Тайную свободу Пели мы вослед тебе! Дай нам руку в непогоду. Помоги в немой борьбе! А в последней статье «О назначении поэта», тоже посвященной Пушкину в связи с годовщиной его смерти, Блок писал фактически уже не о пушкинской, а о своей собственной судьбе: «Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю - тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл». Революция, которую Блок приветствовал в «Двенадцати», «Скифах» и во многих своих статьях, которой искренне пытался служить (но не прислуживаться), в конце концов лишила его воздуха - творческой свободы и, быть может, ускорила его смерть.

Блок «12»

История создания

Поэма была написана Блоком в январе 1918 года, почти через год после Февральской революции, и всего через два месяца после Октябрьского переворота.

Поэма сочинялась единым духом, в послереволюционном, застывшем от холода Петрограде, в состоянии какого-то полубессознательного лихорадочного подъёма, всего за несколько дней, и на её окончательную доработку понадобился лишь один месяц. Закончив текст поэмы вчерне, непосредственно после легендарной финальной фразы «…в белом венчике из роз, впереди Иисус Христос…», Блок оставляет несколько сумбурную, но очень показательную реплику в своей записной книжке 1918 года, полностью посвящённой периоду поэмы «Двенадцать»:

Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь (чтобы заглушить его - призывы к семейному порядку и православию)…

Сегодня я - гений.

Александр Блок за полгода до поэмы, лето 1917, Зимний дворец

Необходимо очень хорошо представлять себе, в какой обстановке создавалось это произведение, совершенно необыкновенное и для Блока, и для всей русской поэзии. Всего два месяца после большевистского переворота, меньше года - после всеобщей эйфории демократической Февральской революции… Резкий душевный подъём и вместе с тем - усталость после двух лет, проведённых на фронте, пронизывающий зимний холод и начинающаяся разруха, расправы и разбой на улицах столицы и - тревога перед наступающими на Петроград немецкими войсками.

…Я задал вопрос о том, как была написана поэма Двенадцать, и Александр Александрович охотно рассказал:

Поэма писалась довольно быстро. Стояли необыкновенные вьюжные дни. Сначала были написаны отдельные строфы, но не в том порядке, в каком они оказались в окончательной редакции. Блок тут же достал черновую рукопись. Я заметил, что в ней мало зачёркнутых строк, а на полях написаны варианты.

Слова «Шоколад Миньон жрала» принадлежат Любови Дмитриевне, - сообщил Блок. - У меня было «Юбкой улицу мела», а юбки теперь носят короткие.

Самуил Алянский. «Воспоминания о Блоке».

3 марта по новому стилю поэма «Двенадцать» была опубликована, что показательно, в газете эсеров «Знамя труда», а в мае - впервые вышла отдельной книгой. Вот что писал о тонком внутреннем настрое Блока художник Юрий Анненков, первый иллюстратор поэмы «Двенадцать», весьма тесно общавшийся с поэтом именно в этот год.

…В 1917-18 годах Блок, несомненно, был захвачен стихийной стороной революции. «Мировой пожар» казался ему целью, а не этапом. Мировой пожар не был для Блока даже символом разрушения: это был «мировой оркестр народной души». Уличные самосуды представлялись ему более оправданными, чем судебное разбирательство. «Ураган, неизменный спутник переворотов». И снова, и всегда - Музыка. «Музыка» с большой буквы. «Те, кто исполнен музыкой, услышат вздох всеобщей души, если не сегодня, то завтра»,- говорил Блок ещё в 1909 году. В 1917 году Блоку почудилось, что он её услышал. В 1918-ом, повторив, что «дух есть музыка», Блок говорил, что «революция есть музыка, которую имеющий уши должен услышать», и заверял интеллигенцию: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте революцию». Эта фраза была ровесницей поэмы «Двенадцать».

Блок рассказывал, что начал писать «Двенадцать» с середины, со слов: «Уж я ножичком полосну, полосну!», затем перешёл к началу и единым духом написал почти всё: первые восемь песен поэмы. Числовая символика тоже возникла с самого начала. О том, что красногвардейские патрули на самом деле состояли из 12 человек, говорят и документы, и мемуары (в частности, книга Джона Рида). В черновике поэмы есть пометка Блока: «Двенадцать (человек и стихотворений)». Из другой пометки видно, что Блок вспомнил и поэму Некрасова об атамане Кудеяре и его двенадцати разбойниках. В записных книжках этого времени Блок пишет: «Барышня за стеной поёт. Сволочь подпевает ей… Это слабая тень, последний отголосок ликования буржуазии». «Жильцы дома продолжают шипеть, трусить и нашёптывать слухи…» «Значит, буржуев будут резать?» Совершенно в унисон с воспоминаниями Анненкова, написанными в эмиграции спустя почти полвека, в Америке - звучат и слова Блока - о самом себе и о своей поэме «Двенадцать».

…В январе 1918-го года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе девятьсот седьмого или в марте девятьсот четырнадцатого. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией (с тем звуком органическим, которого он был выразителем всю жизнь), например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг - шум слитный (вероятно шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в Двенадцати политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой,- будь они враги или друзья моей поэмы.

Александр Блок. «Поздние статьи».

В апреле 1920 года Блок добавляет эти слова, полные внутренней борьбы и сомнения: «Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией…» Тем не менее, через год, в предсмертном бреду Блок требовал от своей жены обещания сжечь и уничтожить все до единого экземпляры поэмы «Двенадцать». Это было напрямую связано с той эволюцией в отношении Блока к революции и большевикам, которую он прошёл после создания поэмы.

Дом на углу Пряжки и Офицерской, виден балкон квартиры, где была написана поэма «Двенадцать»

Словно услышав сомнения автора, сразу же после публикации и первых концертов поэма была принята буквально в штыки большинством представителей русской интеллигенции. Многие из бывших обожателей, поклонников, попутчиков и даже друзей Блока просто порвали с ним всякие отношения, что вполне объясняется накалом страстей (особенно в первые зимние месяцы) после Октябрьской Революции большевиков. На одном из митингов, организованных с целью поддержки политических заключённых, жертв большевистского террора, прошедшем под заглавием «Утро о России», Ахматова читала своё старое, печально знаменитое стихотворение «Молитва», в новых условиях получившее ещё более зловещий, мистический оттенок. Выступала она в окружении своих друзей: в том же антибольшевистском концерте танцевала Ольга Судейкина, и играл на рояле Артур Лурье. Блок на это собрание, разумеется, не пошёл. Позже ему рассказали, что публика на этом концерте кричала в его адрес: «Изменник!»

Показательно, что Ахматова также отказалась участвовать в другом литературном вечере, когда узнала, что в той же программе Любовь Дмитриевна будет декламировать «Двенадцать»… Все эти события глубоко ранят Блока, он ясно видит, что оказался не понятым и в изоляции, а враждебное кольцо вокруг него сужается. Его краткие записи об этом делаются, как всегда - в точном и сухом телеграфном стиле. Он как бы регистрирует происходящее вокруг себя и своей поэмы:

Вечер «Арзамаса» в Тенишевском училище. Люба читает «Двенадцать». От участия в вечере - отказались - Пяст, Ахматова и Сологуб.

Гумилёв в своём кругу утверждал, что Блок, написав «Двенадцать» послужил «делу Антихриста» - «вторично распял Христа и ещё раз расстрелял государя». Всеволод Иванов в своих воспоминаниях пишет о своей встрече за чашкой чая с адмиралом Колчаком и передал его слова. «Горький и в особенности Блок талантливы. Очень, очень талантливы… И всё же обоих, когда возьмём Москву, придётся повесить…» Однако одновременно с крайним неприятием белой гвардии поэма «Двенадцать» не получила однозначного одобрения и со стороны новых властей, которые первое время вызывали горячее сочувствие самого Блока.

…О. Д. Каменева (комиссар Театрального отдела) сказала Любе: «Стихи Александра Александровича („Двенадцать“) - очень талантливое, почти гениальное изображение действительности. Анатолий Васильевич (Луначарский) будет о них писать, но читать их - не надо (вслух), потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся».

Марксисты - самые умные критики, и большинство правы, опасаясь «Двенадцати». Но… «трагедия» художника остаётся трагедией. Кроме того:

Если бы в России существовало действительное духовенство, а не только сословие нравственно тупых людей духовного звания, оно бы давно «учло» то обстоятельство, что «Христос с красногвардейцами». Едва ли можно оспорить эту истину, простую для людей, читавших Евангелие и думавших о нём…

Из людей, близких Блоку, приняли и поддержали его буквально считанные единицы. Среди них: Мейерхольд, академик С. Ф. Ольденбург, Ремизов и Есенин. Читая «Двенадцать» даже его близкие и старые друзья испытывали удивление, испуг и даже полное неприятие позиции поэта: столь неожиданной и полностью выпадающей из своего окружения она была. Не раз Блок слышал от них не только предостережения - но и даже прямое осуждение своему политическому «левому уклону».

Но даже с чисто творческой точки зрения это яркое и в целом недопонятое произведение сразу же встало особняком в русской литературе Серебряного века. Ключ к реальному пониманию поэмы можно найти в творчестве известного шансонье и поэта М. Н. Савоярова, концерты которого Блок посещал десятки раз в 1915-1920 годах и творчество высоко ценил. По всей вероятности, Блок испытал довольно сильное влияние эксцентрического стиля артиста и даже поэта М. Н. Савоярова, которое более всего сказалось в его послереволюционном творчестве. Так, по мнению академика Шкловского, поэму «Двенадцать» все дружно осудили и мало кто понял именно потому, что Блока слишком привыкли принимать всерьёз и только всерьёз. В «Двенадцати», этом портрете революционного Петрограда, который Шкловский сравнивал с «Медным всадником» Пушкина, зазвучали совершенно новые мотивы. Одним из первых это почувствовал тот же Шкловский:

Михаил Савояров в роли «босяка» - с почтовой открытки 1915 года

«Двенадцать» - ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана «блатным» стилем. Стилем уличного куплета вроде савояровских.

Шкловский имел в виду Михаила Савоярова, популярного в те годы в Петрограде шансонье, работавшего в так называемом «рваном жанре»: он появлялся на сцене в костюме и гриме босяка. Известный российский, а позднее американский балетмейстер Джордж Баланчин навсегда запомнил, как Савояров пел знаменитые куплеты «Алёша, ша, возьми полтоном ниже, брось арапа заправлять»…

…Но не только сам текст и образный ряд стихов в представлении самого Блока был связан с «пониженным» и эксцентрическим савояровским стилем. По его мнению, и само чтение вслух (или артистическая декламация) должна была сопровождаться соответствующими тексту интонациями и мимическими эффектами. Сразу после публикации поэмы, в марте 1918 года, в период активных чтений, обсуждений и премьерной подготовки жена Блока, Любовь Дмитриевна репетировала поэму «Двенадцать» для декламаций на литературных вечерах и концертах. Не следует забывать, в какой обстановке холодного, полуразрушенного революцией города происходили эти чтения… Именно в это время Блок специально приводил Любовь Дмитриевну на савояровские концерты, чтобы показать, каким именно образом и с какой интонацией следует читать эти стихи, совсем не так, как читали его поэзию прежде. Многократно он подчёркивает важность этого вопроса, чтобы образы и интонации поэмы были если и не буквально поняты, то хотя бы точно произнесены и доведены до уха слушателя в том виде, как они звучали внутри его собственного сознания. Именно этим временем датирована одна из характерных и показательных по настроению записей, сделанных Блоком в своих дневниках.

…Люба, наконец, увидала Савоярова, который сейчас гастролирует в «миниатюре» рядом с нами. - Зачем измерять унциями дарования александринцев, играющих всегда после обеда и перед ужином, когда есть действительное искусство в «миниатюрах»…

Ещё один кол в горло буржуям, которые не имеют представления, что под боком.

Сам Блок «Двенадцать» почти никогда не читал, и читать не умел. Как правило, с чтением поэмы выступала его жена. Впрочем, если верить почти единодушным отзывам слушавших «Двенадцать» в исполнении Любовь Дмитриевны, читала она плохо, то и дело преувеличивая и впадая в дурную театральщину. Крупная, казавшаяся даже громоздкой женщина с массивными руками, обнажёнными почти до самых плеч, резко выкрикивая и жестикулируя, металась по эстраде, то садясь, то снова вскакивая. Некоторым наблюдавшим казалось, что и Блоку слушать Любовь Дмитриевну было досадно и неприятно. Навряд ли это на самом деле было так, поскольку Блок постоянно советовал и даже показывал ей, как именно следовало бы читать поэму. Для этого он и водил Любовь Дмитриевну на концерты грубоватого куплетиста Савоярова. Судя по всему, Блок полагал, что читать «Двенадцать» нужно именно в той жёсткой эксцентричной манере, - как это делал Савояров, выступая в амплуа питерского уголовника или босяка. Однако сам Блок так читать не умел и не научился. Для этого ему пришлось бы самому стать, как он выразился, «эстрадным поэтом-куплетистом».

Однако не только Савояров. Среди стихов поэмы часто чувствуются интонации и даже прямые цитаты «жестокого романса»… (Идут без имени святого Все двенадцать - вдаль. Ко всему готовы, Ничего не жаль…) Во время написания поэмы Блок перечитывал «Фауста» и сквозь строки «Двенадцати» иногда просвечивают образы Гёте. Подобранный на дороге Фаустом чёрный пудель, из которого вышел на свет Мефистофель, оборачивается у Блока «паршивым псом», олицетворяющим собой символ старого мира. (Стоит буржуй, как пёс голодный, Стоит безмолвный как вопрос. И старый мир, как пёс безродный, Стоит за ним, поджавши хвост).

Читая «Двенадцать» и некоторые одновременно написанные с ними газетные статьи Блока, даже его близкие и искренне сочувствующие ему старые друзья одновременно испытывали порой и удивление, и испуг, и даже полное неприятие неожиданной и полностью выдающейся из своего круга новой позиции поэта. Не раз Блок слышал от них и предостережения - и осуждение своему «левому повороту».

Читаю с трепетом Тебя. «Скифы» (стихи) - огромны и эпохальны, как Куликово поле"… По-моему, Ты слишком неосторожно берёшь иные ноты. Помни - Тебе не «простят» «никогда»… Кое-чему из Твоих фельетонов в «Знамени труда» и не сочувствую: но поражаюсь отвагой и мужеством Твоим… Будь мудр: соединяй с отвагой и осторожность.

И словно отвечая на письмо Андрея Белого и подтверждая его опасения, в стихах Зинаиды Гиппиус, прямо обращённых к Блоку, мы можем увидеть те же самые слова: «Я не прощу, Душа твоя невинна. Я не прощу ей - никогда».

Нарастающая разруха, смута и нападения со всех сторон приводят Блока к углубляющемуся творческому кризису, депрессии и прогрессирующей болезни. После «Двенадцати» и «Скифов» (обе вещи были написаны в январе 1918 года) Блок как поэт - замолчал. В конце июня 1920 года он сам сказал о себе: «Писать стихи забывший Блок…», а на все вопросы о своём молчании всякий раз отвечал коротко:

Все звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?

Шум и грохот «мировой истории», с которого начиналась поэма «Двенадцать», постепенно затихнул, уступив место тишине, давящей тишине, а потом и мёртвой. В феврале 1919 года Блок был арестован петроградской Чрезвычайной Комиссией. Его подозревали в участии в антисоветском заговоре. Через день, после двух долгих допросов Блока всё же освободили, так как за него вступился Луначарский. Однако даже эти полтора дня тюрьмы надломили его. В 1920 году Блок записал в дневнике: «…под игом насилия человеческая совесть умолкает; тогда человек замыкается в старом; чем наглей насилие, тем прочнее замыкается человек в старом. Так случилось с Европой под игом войны, с Россией - ныне».

Поэма «Двенадцать», однако, успела пробить брешь в широкую толпу, ту толпу, которая никогда раньше Блока не читала. Поэму «Двенадцать» эта толпа опознала по слуху, как родственную ей по своей словесной конструкции, словесной фонетике, которую вряд ли можно было тогда назвать «книжной» и которая скорее приближалась к частушечной форме. Несмотря на наступившее творческое молчание поэта, его популярность, благодаря «уличной» фонетике «Двенадцати», росла со дня на день.

Ю. П. Анненков «Воспоминания о Блоке».

Ранней осенью 1918 года я встретил на Невском проспекте Александра Блока. Поэт стоял перед витриной продовольственного магазина, за стёклами которой висели две бумажные полосы. На них были ярко оттиснуты слова: на одной - «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем», а на другой - «Революцьонный держите шаг! неугомонный не дремлет враг!» Под каждой из этих строк стояла подпись: «Александр Блок». Поэт смотрел на эти слова, словно не узнавая их, круглыми спокойно-тревожными глазами, взор которых для меня всегда был полон содержания, привлекавшего к себе, но трудно объяснимого…

Признаюсь, для нас радость и неожиданность, что и вы вошли в нашу борьбу, - по-мальчишески самоуверенно продолжал я, показывая на плакаты за витриной.

Да, - смутился Блок, - но в поэме эти слова произносят или думают красногвардейцы. Эти призывы не прямо же от моего имени написаны, - и поэт будто с укоризной посмотрел на меня.

Сюжет

Первая глава представляет собой экспозицию - заснеженные улицы революционного Петрограда зимой 1917-1918. Описаны несколько прохожих - священник, богатая женщина в каракуле, старухи. По улицам идёт патрульный отряд революционеров из двенадцати человек. Патрульные обсуждают своего бывшего товарища Ваньку, бросившего революцию ради кабаков и сошедшегося с бывшей проституткой Катькой, а также поют песню о службе в Красной гвардии. Неожиданно отряд сталкивается с повозкой, на которой едут Ванька с Катькой. Красногвардейцы нападают на сани; извозчику удаётся выехать из-под огня, но Катька погибает от выстрела одного из двенадцати. Убивший её боец Петруха печалится, но товарищи осуждают его за это. Патруль идёт дальше, держа шаг. За ними увязывается шелудивый пёс, но его отгоняют штыками. Затем бойцы видят впереди неясную фигуру и пытаются стрелять по ней, но безрезультатно - впереди них идёт Иисус Христос.

«Двенадцать» - какие бы они ни были - это лучшее, что я написал. Потому что я тогда жил современностью. Это продолжалось до весны 1918 года. А когда началась Красная Армия и социалистическое строительство (он как будто поставил в кавычки эти последние слова), я больше не мог. И с тех пор не пишу».

- (Георгий Петрович Блок, «Воспоминания о Блоке»).

Говоря блоковскими словами, «Двенадцать» сосредоточили в себе всю силу электричества, которым был перенасыщен воздух Октября. (Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнём-ка пулей в Святую Русь...)

Символика

В данной статье или разделе имеется избыток цитат либо слишком длинные цитаты.

Излишние и чрезмерно большие цитаты следует обобщить и переписать своими словами.

Возможно, эти цитаты будут более уместны в Викицитатнике или в Викитеке.

Поэма заканчивается именем Иисуса Христа, который идёт впереди двенадцати красноармейцев (их количество совпадает с числом апостолов). Корней Чуковский писал в статье «Александр Блок как человек и поэт»:

Гумилёв сказал, что конец поэмы «Двенадцать» (то место, где является Христос) кажется ему искусственно приклеенным, что внезапное появление Христа есть чисто литературный эффект. Блок слушал, как всегда, не меняя лица, но по окончании лекции сказал задумчиво и осторожно, словно к чему-то прислушиваясь: - Мне тоже не нравится конец «Двенадцати». Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И тогда же я записал у себя: к сожалению, Христос.

Неудивительно, что именно Блоку, всегда пронзительно чувствовавшему Петербург как чужой и враждебный человеку город, удалось создать потрясающую картину послереволюционной, вставшей на дыбы столицы. Петроград в «Двенадцати» показан в серии импрессионистских картин-зарисовок: хлёсткий ветер раскачивает огромные политические плакаты, снег, гололедица, стрельба и грабежи на улицах. Несмотря на мистический образ Христа, всё это выглядело весьма натуралистично, а местами даже подчёркнуто грубо и вульгарно. Потому произведение Блока подняли на щит и сторонники, и противники нового режима. Некоторые видели в «Двенадцати» карикатуру на разбойников-большевиков. Других шокировало, что у Блока красногвардейцев-уголовников по Петрограду ведёт сам Христос. Один писатель в письме своему приятелю недоумевал: «А вот и я, и многие миллионы людей сейчас видят что-то совсем другое, совсем не то, чему учил Христос. Так с какой же стати ему вести эту банду? Увидишь Блока - спроси его об этом».

«…Александр Блок не мог разгадать своих „Двенадцати“. Моя формула Блока: „канонизация форм цыганского романса“ - признавалась, или не оспаривалась, им.

В „Двенадцати“ Блок пошёл от куплетистов и уличного говора. И, закончив вещь, приписал к ней Христа.

Христос для многих из нас неприемлем, но для Блока это было слово с содержанием. С некоторым удивлением он сам относился к концу этой поэмы, но всегда настаивал, что именно так получилось. Вещь имеет как бы эпиграф сзади, она разгадывается в конце - неожиданно.»

- (Виктор Шкловский, Гамбургский счёт: Статьи, воспоминания, эссе (1914-1933) .

Иван Бунин, присутствуя на собрании, которое московские писатели устроили для чтения и разбора "Двенадцати, выступил:

…А затем произошла «Великая октябрьская революция», большевики посадили в ту же крепость уже министров Временного Правительства, двух из них (Шингарева и Кокошкина) даже убили, без всяких допросов, и Блок перешел к большевикам, стал личным секретарем Луначарского, после чего написал брошюру «Интеллигенция и Революция», стал требовать: «Слушайте, слушайте музыку революции!» и сочинил «Двенадцать», написав и своем дневнике для потомства очень жалкую выдумку: будто он сочинял «Двенадцать» как бы в трансе, «все время слыша какие-то шумы - шумы падения старого мира».

Не странно ли вам, что в такие дни Блок кричит на нас: «Слушайте, слушайте музыку революции!» и сочиняет «Двенадцать», а в своей брошюре «Интеллигенция и Революция» уверяет нас, что русский народ был совершенно прав, когда в прошлом октябре стрелял по соборам в Кремле, доказывая эту правоту такой ужасающей ложью на русских священнослужителей, которой я просто не знаю равной: «В этих соборах, говорит он, толстопузый поп целые столетия водкой торговал, икая».

Почему Святая Русь оказалась у Блока избяной да ещё и толстозадой? Очевидно, потому, что большевики, лютые враги народников, все свои революционные планы и надежды поставившие не на деревню, не на крестьянство, а на подонки пролетариата, на кабацкую голь, на босяков, на всех тех, кого Ленин пленил полным разрешением «грабить награбленное». И вот Блок пошло издевается над этой избяной Русью, над Учредительным Собранием, которое они обещали народу до октября, но разогнали, захватив власть, над «буржуем», над обывателем, над священником

«Двенадцать» есть набор стишков, частушек, то будто бы трагических, то плясовых, а в общем претендующих быть чем-то в высшей степени русским, народным. И все это прежде всего чертовски скучно бесконечной болтливостью и однообразием все одного и того же разнообразия, надоедает несметным ай, ай, эх, эх, ах, ах, ой, тратата, трахтахтах… Блок задумал воспроизвести народный язык, народные чувства, но вышло нечто совершенно лубочное, неумелое, сверх всякой меры вульгарное

А «под занавес» Блок дурачит публику уж совсем галиматьей, сказал я в заключение. Увлекшись Катькой, Блок совсем забыл свой первоначальный замысел «пальнуть в Святую Русь» и «пальнул» в Катьку, так что история с ней, с Ванькой, с лихачами оказалась главным содержанием «Двенадцати». Блок опомнился только под конец своей «поэмы» и, чтобы поправиться, понес что попало: тут опять «державный шаг» и какой-то голодный пес - опять пес! - и патологическое кощунство: какой-то сладкий Иисусик, пляшущий (с кровавым флагом, а вместе с тем в белом венчике из роз) впереди этих скотов, грабителей и убийц.

Образ Христа и загадка поэмы "12" Блока.

Более восьмидесяти лет назад услышал А. Блок "музыку революции". Что чувствовал Блок, что испытывал в те непростые и тяжелые для страны времена? Считается, что он встретил революцию 1917 года восторженно, принял ее всем сердцем и душой. Стремясь объективно и всесторонне рассмотреть революционные события, "защитников" революции, Блок создал свою знаменитую поэму "Двенадцать". Она явилась своеобразной летописью, дневником революции. Многие современники, писатели и поэты не поняли Блока, посчитали предательством его взгляды. Но так ли правы те, кто утверждает, что Блок выступал "певцом революции"?

В основе композиции произведения лежит идея двоемирия, параллельного существования двух миров: "мира старого" и "мира нового", прошлого и будущего, темного и светлого. Для максимально полной передачи своих ощущений и мыслей Блок создал галерею символичных образов.

"Старый мир" - мир патриархально-помещичьей России - Блок представил барыней в каракулях, старушкой, "товарищем попом" и писателем. Все они являются представителями тех сословий, которые ранее занимали привилегированное положение в обществе. Общим, собирательным образом всех вышеперечисленных фигур является голодный, бездомный "шелудивый пес":

Стоит буржуй, как пес голодный,

Стоит безмолвный, как вопрос,

И старый мир, как пес безродный,

Стоит за ним, поджавши хвост...

Все они - осколки прошлого, будущее которых черно и непонятно. Скорее это гибель - духовная или физическая. Но кто же противопоставлен им? Кто является олицетворением "нового" мира, проводником в новую жизнь, новую эпоху? Это двенадцать патрулирующих ночные улицы красногвардейцев. Но присмотримся к ним поближе: Блок как раз таки не идеализирует их, не приукрашивает существующее положение вещей:

В зубах - цыгарка, примят картуз,

На спину б надо бубновый туз!

Выражение "бубновый туз" - устаревшее. Раньше оно понималось как знак каторжника, преступника. Следовательно, автор обращает внимание на их не совсем лицеприятное прошлое: так оно и получается далее. Красногвардейцы идут "раздувать мировой пожар революции", открывать новую эпоху, а в результате они совершают убийство и грабежи:

Позабавиться не грех!

Отпирайте етажи -

Скоро будут грабежи!

Отпирайте погреба -

Гуляет нынче голотьба!

Тем более в этих людях нет ничего святого, а в груди кипит "черная, черная злоба". Злоба - вот, что движет двенадцатью. Символичен и цвет поэмы - черный. Обилие этого цвета в произведении, надо понимать, указывает на пустоту, бездуховность, нравственное и моральное разложение двенадцати:

И идут без имени святого

Все двенадцать - вдаль.

Ко всему готовы,

Ничего не жаль.

Вот они, защитники революции! Жестокие, грубые, бездуховные каторжники и преступники. Но в финале поэмы появляется самый загадочный образ, который "облагораживает" всю шайку:

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз -

Впереди - Исус Христос.

Он, судя по контексту, возглавляет отряд красногвардейцев. Можно предположить, что этим автор придал бывшим преступникам ореол святости, и теперь это уже не "голотьба", а новый, революционный народ. Некоторые исследователи творчества поэта предложили трактовать эту идею шире. Двенадцать - это апостолы, возглавляемые Петром. Но на каких основаниях строится эта идея? Лишь по их количеству, сходного с числом апостолов? Или потому, что среди них выделен лишь один - Петр? А может потому, что в финале их возглавляет Иисус Христос? Да, поэтому. Но они - апостолы нового времени, новой эпохи, предпочитающих вместо смирения борьбу.

Но сам Блок предостерегал от скоропалительных выводов: не следует недооценивать политические мотивы в поэме "12"; она более символична, чем может показаться на первый взгляд. Разберемся же с основным, самым загадочным образом поэмы - с образом Христа.

Литературоведы предлагали множество трактовок этого образа, а споры по этому вопросу продолжаются и по сей день. В. Орлов рассматривал Христа как вождя угнетенных и обиженных, защитника бедных и обездоленных. Л. Долгополов предполагал, что образ Иисуса символизирует собой начало новой эры, будущее России - светлое и одухотворенное. Не менее интересны и иные точки зрения, противоположные выше обозначенным. Рассмотрим две из них - наиболее интересные. М. Волошин предложил, на мой взгляд, очень оригинальную идею. По его мнению, Христос не возглавляет отряд, а убегает от него, спасая свою жизнь. Может быть его даже ведут на расстрел, на казнь или на Голгофу. И "кровавый" флаг в его руках - это не знак революции и ее победы, это кровь Христа на белом флаге - символе примирения и капитуляции. Вторая точка зрения - точка зрения П. Флоренского, на мой взгляд, - самая удачная. Его идея основывается на опечатке, допущенной Блоком в имени Христа - Исус (пропущена одна буква "и"). Случайным или необходимым назвать это сложно. Что этим хотел сказать автор? Может быть то, что возглавлял отряд не сын Божий, а самый настоящий антихрист. Именно он впереди красногвардейцев и всей революции в целом. Он как и Бог может быть "...и за вьюгой невидим" и "от пули невредим". Вполне обоснованная теория.

Те, кто приемлет насилие и террор, движим лишь жестокостью и злобой, не может возглавляться чистым и светлым. Такие люди не могут быть названы ни апостолами, ни святыми. Само собой, точки зрения выдвинуты людьми. Каждый человек, в силу своих жизненных позиций, убеждений и приоритетов, видит то, что хочет видеть. Так, ярые поборники революции - А. Горелов, В. Орлов, Л. Долгополов - предпочли увидеть в этом образе символ светлого будущего России. Флоренский же, к примеру, был вынужден покинуть Россию, точнее его "выкинули" из нее "философским пароходом". Потому и точка зрения противоположна.

Эволюционный путь развития всегда наиболее эффективен нежели революционный. Не следует словно двенадцать разрушать все старое, не создавая ничего взамен. Гораздо лучше перенять достижения прошлого и именно на их базе усовершенствовать то, что вызывало недовольство.

Что зовем мы началом,
Часто это конец.
Мы подходим к концу
Начинать все сначала.
Где конец - там начало.
Т. Элиот

Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов,
И. Сталин

В стихотворении “Народ и поэт” Блок обращается к “художнику”, то есть, видимо, к самому себе: “Тебе дано бесстрастной мерой измерить все, что видишь ты”. Я думаю, что никакое рассуждение, так же как и чувство, не может быть объективным, “бесстрастным”, но я согласна с этим утверждением, потому что человек искусства действительно способен передать не только время и события, но и заставить нас чувствовать их, ибо он рисует и внутренний мир людей. И Блок, и Горький ждали революцию: Горький как один из ее активных сторонников. Блок как человек, поддерживающий ее, но чувствующий, что это его “последний закат”, и закат закономерный. Иллюзия “шествия детей к новой жизни” в материальном мире обернулась кровью без храма. Блок сначала пытался оправдать “революционеров”, глядя на их дела как на возмездие. Впоследствии он написал в “Записке о “Двенадцати”, что “слепо отдался стихии”. Но вскоре он почувствовал, что эта стихия не возвышающая, подобно любви, творчеству, а уничтожающая. Провидение - дело не редкое, и я нашла у Блока описание метаморфозы революции еще в 1904 году, это стихотворение “Голос в тучах”, хотя я не думаю, что Блок имел в виду революцию, когда писал о завлеченных на скалы “пророческим голосом” моряках. Горький, “буревестник революции”, еще в 1908 году написал жене, что большевистский отряд, приставленный к нему, убил 14 человек и что принять он это не может. Он был более бескомпромиссен, чем Блок, наверное потому, что действительно был буревестником: активно помогал большевикам и значительно конкретнее, бескровнее и оптимистичнее. В жизни она предстала перед ним как разгул бессмысленной жестокости, убийств, разгул “тяжкой российской глупости”, а новое правительство, его бывшие соратники - в 1917 году Горький не подтвердил свое членство в РСДРП(б) - не только не останавливают, но, наоборот, поддерживают эту звериную атмосферу. Горький обвинил Ленина и правительство в том, что они проводят “безжалостный опыт над измученным телом России, над живыми людьми, опыт, заранее обреченный на неудачу”, а их декреты не более чем фельетоны. Для него социализм был не столько экономикой, сколько понятием “социальный”, “культурный”, и он призывал отойти “от борьбы партий к культурному строительству”. Это был не просто призыв, а действие: создание “Ассоциации положительных наук” и т. д. Горький во многом обвинял царизм, видя в происходящем зверстве его наследство, но в то же время отмечал, что тогда “была совесть, которая издохла сейчас”, и он и Блок видели “внутреннего врага”, как Горький назвал “отношение человека к другим людям, к знанию”, а у поэта это образ “старого паршивого пса” (самое страшное, что он голодный). Избавиться от него можно только через избавление от самого себя, вернее, изменение себя. Но как это трудно сделать человеку, живущему во время “Двенадцати”, когда: “Свобода, свобода! Эх, эх без креста!” Я думаю, Блок также не мог принять революцию, ибо она “зрелость гнева”, пробудила не “юность и свободу”, как он мечтал, а “черную злобу: святую злобу”. Поэма “Двенадцать” для меня - констатация происходящего и неприятие державности, бездуховности, оправдания убийства. В то же время она полна глубокого сострадания к этим людям, особенно Петьке, ко всему готовым, ничего не желающим, но и ничего не видящим... Истинное творчество “приобщает человека к высшей гармонии”, и образ Христа, заканчивающий поэму и неожиданный для самого поэта, возник именно из этой гармонии. Он имеет множество смыслов и толкований: указание на крестный путь России, главенство духовного (“позади - голодный пес, впереди - Исус Христос), но, после того как я прочла “Несвоевременные мысли”, он для меня стал еще и ответом поэта публицисту: Горький пишет, что революции нужен “борец, строитель новой жизни, а не праведник, который взял бы на себя гнусненькие грешки будничных людей”.
Христос - это Праведник и Жертва, кто более всего нужен всем людям, не только “цвету рабочего класса и демократической интеллигенции”, когда все рушится, когда ничего не видно и все звереют от этого. Обоих писателей всегда изумляло сочетание в народе жестокости и милосердия, как в калейдоскопе ежеминутно меняющихся местами. Сразу после “Двенадцати” Блок пишет “Скифов”, как бы историческое объяснение такого характера, такой судьбы. Это обращение к “старому миру”, по-моему, не только европейскому, но и русскому, чтобы он сквозь “злобное”, “скифское” увидел добро и любовь в народе и поддержал их, дабы они погасили ненависть в душах “двенадцати”. Горький же считал, что заслуга большевиков и революции в том, что они “поколебали азиатскую косность и восточный пассивизм” и благодаря этому “Россия теперь не погибнет”, а жестокость может скоро “внушить отвращение и усталость, что означает для нее гибель”. Прогноз писателя, к несчастью, не оправдался: аппетит приходит во время еды.
Сейчас мы по-новому узнаем историю, и меньше становится людей, абсолютно поддерживающих революцию. Все чаще название “Великая Октябрьская социалистическая революция” заменяют на “Октябрьский переворот”. Все, что произошло с нами за семьдесят три года, было гениально предсказано Бакуниным еще в середине прошлого века и сказано самому Марксу. Но что поделаешь, “из-за иллюзии человек теряет свободу”, теряет и свободу выслушивать критику.
Христос предупреждал о лжепророках, которые придут “в овечьей шкуре, но суть волки хищные”, и “узнаете их по плодам их”. Плоды мы видим, да и сами мы, наверное, отчасти являемся плодами.
Мне кажется, что самое сильное чувство, порожденное революцией 1917 года, - страх. Сейчас эта революция кажется прологом конца света, а когда-то таким концом казались Варфоломеевская ночь, падение Рима, нашествие Орды... Ужасно то, что ничто не смогло остановить “кровавый дождь”, не останавливает и сейчас, мы действительно “ходим по кругу”.
Мне думается, крупные теоретики должны остерегаться власти, так как они часто используют отвлеченные понятия: массы, классы и тому подобное, и это отдаляет их от жизни. Пробуждающаяся жажда практики толкает их на эксперимент, а жизнь сумбурна, они пытаются внести в нее рационализм, но живые люди понимают его по-живому, а чаще по-животному. И то, что было справедливо в научных трудах, на деле оборачивается трагедией. А отказ от идеи, в которую вложено столько сил, смерти подобен.
Люди, рвущиеся к власти, всегда забывают пример Макбета и Клавдия, забывают о том, что несет в себе власть на крови. Большевики избрали новый способ прикрытия преступления: узаконить его. Благое намерение - прекратить мировую войну - обернулось братоубийством, оправданным “классовой борьбой”. А ведь еще греческие трагики говорили, что трудно утихомирить “жажду крови”, когда “в сердце царит месть”, и “горе тому, кто поддерживает ее”.
Встряска души в революции переросла в попытку ее изъятия. Громадность, “величие” происходящего, политику противопоставили личному. Личность отодвинули на второй план (в отличие от христианства и других религий) слова, обращенные к молодым и утверждающие, что мораль - нечто “выгодное тому или иному классу”, зоологическое деление на классы само по себе - все это сломало или сгладило у многих внутренний барьер, именуемый совестью, Богом, после чего “все, стало быть, можно”. То, что происходит в душе, нельзя изменить разумом. Шок, потерянность человека, сначала рвуще-мятущие, а потом пассивные, продолжались долго, но его не лечили, а вгоняли болезнь вглубь.
Мне революция представляется еще одной потерей. Я не спорю, что не всем жилось хорошо в России (этого не может быть вообще, чтоб абсолютно всем было хорошо), были голодные, униженные, но, несмотря на это, в России была особая душевная тонкость. Ее, той, больше не будет, она ушла вместе с Турбиными, Живаго... Душевная тонкость возродится, я верю, но она уже будет иной.
Люди верующие принимали революцию как Божью кару. Нам надо, я думаю, принять ее так же: это спасет нас от проклятий, Проклинать свое прошлое, как бы ужасно оно ни было, может только нехороший человек. Мы уже имели такой опыт и увидели его плоды. Надо сделать то, что мы не сделали тогда: сострадать прошлому. Даже тем, “через кого приходят грехи”. Это очень трудно, но, если задуматься, были ли они счастливы? Что вспоминали?

Для Блока все непросто даже в эти первые месяцы революции. Есть вещи, которые его смущают: он не может их не замечать и оставаться безучастным. На Украине русские солдаты братаются с немцами, но к северу, на Рижском фронте, немцы стремительно наступают. Не хватает хлеба, по ночам постреливают, вдали грохочет пушка. Неужели это и есть «бескровная революция»? Недовольство растет. На улицах слышны жалобы: «Пусть скорее приходят немцы, а не то мы все подохнем с голоду!» На фронте для дезертиров восстановлена смертная казнь, и никто с этим не спорит. Вновь введена цензура. Финляндия, а потом и Украина провозглашают свою независимость. «Великая Россия» вот-вот рухнет. Много говорят о большевизме, и два имени - Ленин и Троцкий - привлекают внимание Блока . Его притягивает это учение. Оно будоражит революционный народ, которому Блок сочувствует, и в то же время, как многие другие, он полагает, что вся эта пропаганда оплачена Германией.

Свирепствует страшная засуха. В окрестностях Петербурга горят леса и луга. Грязножелтый густой туман доходит до предместий. Урожай гибнет. Над страной нависли печаль и тревога. Блок растерян:

«Страшная усталость... В России все опять черно... Для России, как и для меня, нет будущего».

Нужно выбирать. В июле Ленин и Троцкий пытаются захватить власть. Несмотря на неудачу, ясно, что они не признают себя побежденными.

«Я по-прежнему «не могу выбрать». Для выбора нужно действие воли. Опоры для нее я могу искать только в небе, но небо - сейчас пустое для меня, я ничего не понимаю!»

Вокруг него каждый сделал свой выбор. Интеллигенция поддерживает Керенского, желая продолжения войны до поражения Германии и немедленного ареста Ленина и Троцкого. Блок осуждает эти меры; он согласен с народом, но за согласием нет еще обдуманного и твердого выбора. Он согласен с народом, но его раздирают сомнения, противоречия, преследуют тревожные мысли. Он цепляется за чувство, которое и прежде подспудно жило в нем, - подавленное, скрытое - смесь презрения к Западу и отчуждения от него. Это ощущение владело им, когда он писал «Скифов».

«Сейчас самые большие врали (англичане, а так-же французы и японцы) угрожают нам, пожалуй, больше, чем немцы: это признак, что мы устали от вранья. Нам надоело, этого Европа не осмыслит, ибо это просто, а в ее запутанных мозгах - темно. Но, презирая нас более, чем когда-либо, они смертельно нас боятся, я думаю; потому что мы, если уж на то пошло, с легкостью пропустим сквозь себя желтых и затопим ими не один Реймский собор, но и все остальные их святые магазины. Мы ведь плотина, в плотине - шлюз, и никому отныне не заказано приоткрывать этот шлюз «в сознании своей революционной силы».

Мережковский стремится объединить вокруг себя всех, у кого еще есть силы и воля обороняться против «грядущей тьмы». Александр Блок держится в стороне. Уже начинают поговаривать о его большевизме, он остается безучастным. Жизнь снова становится «подлой». Любовь Дмитриевна далеко, она играет в Пскове, и теперь он знает, что не может без нее жить. «Люба, Люба, Люба, - пишет он на каждой странице своего дневника. - Люба, Люба! Что же будет?.. А я уже, молясь Богу, молясь Любе, думал, что мне грозит беда, и опять шевельнулось: пора кончать».

Она приезжает, но что он теперь может дать ей? Растерянный, усталый, стареющий - даже солнечный луч вызывает у него грустную улыбку: «Вот немного тепла и света для меня». У Любы своя жизнь, театр, успехи,он в тридцать семь лет жалуется на боли в спине и говорит о приближающейся «тихой старости». Его здоровье внушает все больше опасений, доктора не могут определить, что это за непонятная боль в спине и в ногах. Он с любопытством наблюдает за своей болезнью: «Вдруг - несколько секунд - почти сумасшествие... почти невыносимо». И через два дня: «Иногда мне кажется, что я все-таки могу сойти с ума».

Любовь Дмитриевна с ним, но ей прискучила такая жизнь, и она этого не скрывает. Лето сухое и жаркое, с сильными грозами; в полночь отключают электричество - приходится искать свечи. В газетах слышны истерические нотки, тем более - в людях. Кругом удушье. Глухой гнев, тревожный, гнетущий, висит над городом. Не достает лишь повода, чтобы он разразился. «Я же не умею потешить малютку, - записывает он 3 августа, - она хочет быть со мной, но ей со мной трудно: трудно слушать мои разговоры». Любе передается его отчаяние, и она говорит о «коллективном самоубийстве». «Слишком трудно, все равно - не распутаемся».

К нему по-прежнему льнут женщины. Дельмас навещает его; приятельницы, незнакомые женщины присылают ему письма и любовные признания. Каждую ночь все та же женская тень маячит под окнами. Но женщины больше не интересуют его, и если он подходит к окну, то лишь затем, чтобы послушать приближающийся грохот канонады: вспыхнул корниловский мятеж. Сможет ли он когда-нибудь еще жить свободно, спокойно и мирно? Отказаться от службы? Долго ли еще будет работать эта Чрезвычайная комиссия? Все наводит на мысль, что долго, и в то же время его просят войти в состав Литературно-репертуарной комиссии бывших Императорских театров. Он не вправе отказаться, и вот он уже прикован двойными узами к этой машине, скорее бюрократической, чем революционной.

«Л. А. Дельмас прислала Любе письмо и муку, по случаю моих завтрашних именин.

Да, «личная жизнь» превратилась уже в одно унижение, и это заметно, как только прерывается работа».

Война все не прекращается! Усиливается разруха, кругом нищета, упадок, все пошло прахом. Ему остались только прогулки в Шуваловском парке и купание в озере. Когда выпадает несколько свободных часов, он садится в поезд и исчезает: всю ночь напролет пьет в хорошо знакомых местах, куда его всякий раз тянет, когда жизнь становится невыносимой.

Сентябрь. «Все разлагается. В людях какая-то Милость, а большею частью недобросовестность. Я скриплю под заботой и работой. Просветов нет. Наступает голод и холод. Война не кончается, но ходят многие слухи». Октябрь! По приказу Троцкого вооруженные рабочие выходят на улицы Петербурга; Ленин произносит пламенную речь, определившую ход событий. Крейсер «Аврора» входит в Неву, направляет пушки на Зимний дворец, и власть переходит в руки большевиков.

Ледяная, темная, тяжкая зима. По вечерам неосвещенные улицы пустеют. Тюрьмы переполнены новыми пленниками, которым вчера еще все рукоплескали. Больше нет связи! Город отрезан не только от мира, но и от самой России. Из Москвы никаких новостей. На фронте - полный хаос, о бывших союзниках уже никто не вспоминает! Немцы продвигаются, и ничто не может их остановить.

Его мать получает печальное известие из Шахматова от бывшего работника:

«Ваше Превосходительство Милостивая Государыня Александра Андреевна.

Именье описали, ключи у меня отобрали, хлеб увезли, оставили мне муки немного, пудов 15 или 18. В доме произвели разруху. Письменный стол Александра Александровича открывали топором, все перерыли.

Безобразие, хулиганства не описать. У библиотеки дверь выломана. Это не свободные граждане, а дикари, человекизвери. Отныне я моим чувством перехожу в непартийные ряды. Пусть будут прокляты все 13 номеров борющихся дураков.

Лошадь я продал за 230 рублей. Я, наверное, скоро уеду, если вы приедете, то, пожалуйста, мне сообщите заранее, потому что от меня требуют, чтобы я доложил о вашем приезде, но я не желаю на Вас доносить и боюсь народного гнева. Есть люди, которые Вас жалеют, и есть ненавидящие.

Пошлите поскорей ответ.

На рояли играли, курили, плевали, надевали Бариновы кэпки, взяли бинокли, ножи, деньги, медали, а еще не знаю, что было, мне стало дурно, я ушел...»

Блок на письмо не ответил. Никто из них больше не бывал в Шахматове, в 1918 году пожар уничтожил дом вместе с книгами и архивами. Двоюродный брат Блока , бывший здесь в 1920 году проездом, не узнал эти места: все заросло колючим кустарником.

Однако нужно жить, то есть во что-то верить, кого-то любить, желать, ждать, надеяться хоть на какую-то радость. Но душа исполнена одной ненавистью. Ненависть против тех, кто ничего не хочет и не может, против буржуа во всех обличьях, буржуа, защищенного материальными и духовными ценностями, которые он скопил, ненависть против Мережковского с Сологубом, желающих сохранить «руки чистыми», ненависть против барышни, распевающей глупые романсы за перегородкой в ожидании своего «жеребца», ненависть против левых эсеров, к которым он примкнул: сотрудничая с большевиками, они ведут мелочные споры по вопросу о мире; ненависть против горьковской газеты, критикующей политику Троцкого. Он хотел бы заткнуть уши, чтобы до него не доносились бесчинства пьяной толпы, которая крушит и грабит магазины, винные подвалы и напивается до бесчувствия. «О сволочь, родимая сволочь!» Он хотел бы больше не слышать обо всех этих бессмысленных и глупых декретах, не способных поддержать хоть какой-то «революционный порядок», и не желает знать об условиях Брест-Литовского договора, который все вокруг него бранят!

Ему, с 1907 года говорившему в ряде статей о связи интеллигенции и народа, ясно одно: если интеллигенция целый век жаждала политических перемен в стране, на что косвенно намикает стих Блока - Россия , падения самодержавия, прихода к власти нового класса, то ныне она должна принять Октябрьскую революцию без рассуждений и колебаний, признать ее и к ней примкнуть. Вот что он пишет в своей последней статье «Интеллигенция и революция» в конце 1917 года - столь жестокого и насыщенного событиями. В тот миг, когда должна была окончиться эта ненавистная война, когда «диктатура пролетариата» вот-вот «приоткроет истинное лицо народа», в первый и единственный раз он выразил свое отношение к Октябрьской революции, которую, по его словам, полностью поддержал. Эта статья и поэма «Двенадцать », написанная месяц спустя, - главные произведения Блока , посвященные революции.

«Что такое война? - спрашивает Блок в статье «Ителлигенция и революция». - Это болота, кровь, скука. Трудно сказать, что тошнотворнее: то кровопролитие или то безделье, та скука, та пошлятина; имя обоим - «великая война», «отечественная война», «война за освобождение угнетенных народностей» или как еще? Нет, под этим знаком - никого не освободишь.

Мы любили эти диссонансы, эти ревы, эти звоны, эти неожиданные переходы... в оркестре. Но если мы их действительно любили, а не только щекотали свои нервы в модном театральном зале после обеда, - мы должны слушать и любить те же звуки теперь, когда они вылетают из мирового оркестра, и, слушая, понимать, что это - о том же, все о том же».

Он предвидит гибель тех, на кого обрушились революционные потрясения. «Те из нас, кто уцелеет, кого не «изомнет с налету вихорь шумный», окажутся властителями неисчислимых духовных сокровищ».

«Мы - звенья одной цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? - Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать «лучшие».

Интеллигенция должна избегать всего «буржуазного», забыть о себе, не оплакивать умерших: ни людей, ни идей. Он призывает «слушать ту великую музыку будущего, звуками которой наполнен воздух, и не выискивать отдельных визгливых и фальшивых нот в величавом реве и звоне мирового оркестра.

К чему загораживать душевностью путь к духовности? Прекрасное и без того трудно...

Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте музыку Революции».

Белый то в Петербурге, то неизвестно где. Есенин здесь, чувствительный, как гимназистка. В голове у него сумбур, но его поэтический дар неоспорим; другие остаются в тени. Говорят, в Москве все иначе: Брюсов , футуристы поддерживают новую власть. Но Москва далеко! А здесь Сологуб и другие призывают саботировать правительство.

Блок заставляет себя вслушиваться в «эту музыку революции»; она его преследует. Тогда все исчезает: низость жизни, пошлость, тупость; днем и ночью он чутко прислушивается. И незаметно для него из тьмы возникает образ и предстает перед ним. Он вызывает у поэта ужас, отвращение, смятение - но не блаженство и безмятежность: это образ Христа. «Иногда я сам глубоко ненавижу этот женственный призрак». Но он не в силах отвести от него глаз. «Если вглядеться в столбы метели на этом ПУТИ, ТО увидишь «Иисуса Христа». Наваждение усиливается: «Что Христос перед ними - это несомненно. Дело не в том, «достойны ли они его», а страшно то, что опять Он с ними, и другого пока нет; а надо Другого - ?»

И он пишет «Двенадцать ». В этой поэме нет ничего вымышленного. Именно так маршировали они через Петербург зимой 1918 года, днем и ночью, в мороз и снег, круша, убивая, насилуя, горланя песни о свободе, с винтовкой за плечами. Их можно было повстречать в переулочках вокруг Пряжки, вдоль Невского, в Летнем саду, на набережных, ныне усеянных осколками стекла и камнями. И впереди «Двенадцати» он видел «женственный призрак», столь же реальный, как они сами. Блок не понимает, что значит этот призрак. Он закрывает глаза, но по-прежнему видит его.

Правые называют это богохульством и люто его ненавидят. «Левые» - Луначарский, Каменев - не одобряют этот «устаревший символ». Каменев говорит ему, что эти стихи не следует читать вслух, поскольку он якобы освятил то, чего больше всего опасаются они, старые социалисты. И Троцкий советует ему заменить Христа Лениным.

«Двенадцать » становятся его заработком. Каждый вечер Любовь Дмитриевна читает поэму в артистическом кафе, где собираются модные поэты и буржуазная богема, ничтожные личности, сильно накрашенные женщины приходят, чтобы послушать «жену знаменитого Блока , продавшегося большевикам». Люба зарабатывает деньги, о работе в театре нечего и мечтать.

«Скифы» вышли во время подписания Брест-Литовского мира и кажутся пояснением к этому договору, обращенным к союзникам. Для России война закончена, и Блок , исполненный надежд, зовет Европу сделать выбор. А если нет... Тут он не скупится на угрозы. Из глубины Петербурга полуживой Блок грозит европейским «Пестумам», сам еще не понимая, что это его «De Profundis».

И снова Блок вспоминает Владимира Соловьева. Эпиграф к «Скифам» взят из его стихов:

Панмонголизм! Хоть имя дико,
Но мне ласкает слух оно.

Стихи написаны от лица монголов, то есть русских, ведьони - азиаты. Азия уязвлена Европой; она веками сознавала себя безобразной, грязной, жалкой, отверженной, невежественной. Европа прекрасная, опрятная, изобильная, просвещенная. Но Азия «имя же ей легион» - одолеет соперницу «тьмами». Чем ответить на презрение Запада? Как «желтые» могут отомстить «белым»?

Все, что Россия подавляла в течение долгих веков, прозвучало в этих строках, полных горечи и гнева. Безответная любовь к этой Европе, зависть, желание соединиться с ней, никогда не встречавшее отклика, - все это перешло в стойкую ненависть. Ревность Петра Великого, Пушкина , Герцена проступает в «Скифах».

Блок полностью осознал, каким последним средством борьбы располагала Россия: она может дать Дорогу азиатским ордам, которые обрушатся на Европу. Именно этот путь изберет ее ненависть.

Но что станется с ее любовью к Западу? «Желтому» хотелось бы стать братом «белого»; любовь его Душит, он изнемогает под ее тяжестью. Эта чрезмерная и непостижимая любовь к Европе страшна; она ведет к гибели любящего и любимого. И Россия рыдает, предлагая Европе вечный мир, в который не верит сам автор.

В «Скифах» уже нет былой блоковской магии Стихи не столько прекрасны, сколь знаменательны Полемический пыл делает их несовершенными; эту вещь можно ценить, но нельзя по-настоящему любить.

«Двенадцать » станет его первым революционным произведением. Эта поэма отмечена неоспоримым талантом, она расчистила дорогу стихам Маяковского , да и всей будущей революционной поэзии. Поэма необычна и неповторима; с поразительной виртуозностью Блок использует уличные песни и просторечие. Также, как Лермонтов в своей «Песне о царе Иване Васильевиче, молодом опричнике и купце Калашникове» воскресил русский былинный фольклор, Блок в «Двенадцати» увековечил фольклор революционный.

В «Скифах» он попытался заговорить от имени русского народа. Быть может, сочиняя «Двенадцать », он хотел написать народную поэму. Здесь угадывается желание писать совсем по-новому, не только творить прекрасное, но и принести пользу. В нем самом и вокруг него все пошатнулось, и эта поэма (устаревшая много больше, чем самые «символистские» стихи Блока) совершенно точно отражает его душевное состояние и незабываемый образ города в ту первую зиму новой эры.